Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
«РАНЕНАЯ» МОЛОДЕЖЬ править
I править
Если бы не способность к наивности, люди не были бы так счастливы. Г-жа Елизавета Кускова, по собственному признанию принадлежащая по возрасту к рядам «отцов», по известной терминологии Тургенева, в то же время считает себя руководительницею учащейся молодежи и почему-то даже ответственною за ее судьбу. Летом она поместила взывающий фельетон «Раненые» в «Русск. Вед.», а теперь в той же газете пишет «Еще о раненых». «Ранеными» она называет не тех, кто был исключен из учебных заведений или выслан и проч. О нет: их она считает здоровыми и даже здоровенными. «Раненые» — это те, которые размышляют, колеблются и вообще по каким-то душевным причинам отказываются следовать еще и еще за Елиз. Кусковою. А следовать за нею, как она нисколько не скрывает в статьях, где везде над «i» поставлены точки, — значит совершать социал-демократические акты… Нужно отдать ей честь: пишет она вообще лучше, яснее и тверже, чем профессора московской газетки, весьма и весьма размягченные и склизкие… Пишет так, что она может нравиться. И нравилась бы, если бы не сознание, до чего все ее призывы исторически неуместны и социально-младенчески, а в отношении нашей бедной России и положительно преступны. Она хорошая писательница, но отвратительный политик. И именно: она безжалостный человек и наивный публицист.
Прежде всего, она не замечает в пылу учительского жара, что и раньше-то около нее собиралась молодежь не первого сорта по уму и таланту. И об этом написала она сама. Не заметили этого ни редакторы газеты, которые иначе посоветовали бы ей убрать некоторые строки и из летнего фельетона, и из теперешнего; не заметила и авторша-пропагандистка. Именно летом она приводила очевидно подлинные разговоры с некоторыми «ранеными» из учащейся женской молодежи. Один из них прямо ударил меня по нервам, как стих Некрасова «пронзительно-унылый»: курсистка ей заявила, что она уклоняется от политических бесед и вообще от старого пути ну хоть народовольцев и т. п., и т. п., потому что нашла новые пути. На вопросы Кусковой: «Какие?» «Что?» — она долго молчала, но потом заговорила «с мукою», что «человек есть полное существо», что «одна политика не может заполнить всей души», что в душе есть «и другие порывы, например к красоте». С тоской, как мать, потерявшая дитя, Близ. Кускова ее спрашивает: «Ну, что же? декадентство? эти изломанные стихи?» — «Нет, красота линий», — ответила курсистка. Мать-учительница опять допытывается. И поистине бездарное дитя отвечает: «Я хожу теперь… на атлетические состязания». Летом я специально сходил на эти состязания, чтобы, так сказать, «вложить персты» в увлечение курсистки: такого тупоумного, жирного (ведь мускулатура издали кажется «жирным телом») и отвратительного зрелища я никогда в нашей одухотворенной Европе не видел. О, какое безрассудство воображать, что наша атлетика хотя каплю содержит в себе из «греческой борьбы», которую мы знаем по мраморам.
Друг и ученица Кусковой, «распропагандированная было ею» (ее точки над «i») и к которой она обратила (переданные в фельетоне) интимно-глубокие слова и вопросы, ответила:
— Да! Меня увлекают линии человеческого тела…
«Линии» вот этих до пояса оголенных мужиков-буйволов. Поистине «стих пронзительно-унылый». Так вот уровень умственного развития и культурной воспитанности тех, кто производил среди учащейся молодежи шум, звал товарок своих бастовать и закрывать учебные заведения и, наконец, создавал социал-демократические акты «известного характера».
Теперь она пишет (17 декабря), как resume нескольких писем, полученных ею в ответ на фельетон о «раненых», — писем и единоличных и коллективных:
«Вот эта молодая аудитория, с ослабевшими общественными инстинктами, зачитывается теперь „Саниным“, „Последней чертой“, „Ключами счастья“. Эту молодую, неустойчивую толпу питает беллетристика. Пусть литературные критики определяют» и проч, и проч.
Подчеркнутые мною слова — «с ослабевшими общественными инстинктами», — вырвавшиеся у Кусковой и пропущенные неосмотрительной редакцией, говорят об определенной группе лиц, хорошо известной Кусковой и которая немного времени назад проявляла «сильные общественные инстинкты», термин слишком известный, чтобы о смысле его было возможно спорить. Итак, люди «большого общественного подъема» сейчас разошлись.
1) «Они» — к Вербицкой и ее «Ключам счастья», где все герои то и дело раздеваются и одеваются.
2) «Оне» — просто к раздетым жирным мужикам, будто бы как к «эстетике».
Но ведь это совершенно социал-демократические «огарки», и неужели пылкая и наивная Е. Кускова ничего этого не заметила?
II править
Е. Кускова совершенно не понимала, кто шел за нею и кого она усиленно тащила за собой на буксире. Это была пустейшая часть мужской молодежи и женской молодежи. Но она приложила теперь сама руку к потрясающему известию:
— Вот мы с этой молодежью и делали революцию…
Я не преувеличиваю: Кускова не скрывает точек над «i». Но кто же она, сия дева, жена и мать (у социалов все это обычно сплетается)?
Да, талантлива. Стара (ее признание), пылка, определенна. Хорошо пишет. Но далее, но ум, но зрелость?
Ну, что же, и в самом деле они надеются лет в 25 столкнуть «теперешнее бытие России» — с его тысячелетнего корня? Ибо в социал-демократии это есть предварительное условие достижения всех целей, всех задач… Но ведь для России не составило особенной трудности справиться с двумя польскими восстаниями, 1830 и 1861 гг., причем во втором случае восстал целый край, а в первом случае этот край имел в распоряжении своем и войска. Восстания не только как «студентов и рабочих», но даже и как Разина и Пугачева не составляют просто ничего для организованного государства, один мизинец которого сильнее, чем всякое осуществимое и вообразимое «общественное движение». Все ведь это — гимназическая война, начатая декабристами с двумя тысячами солдат (исчисление Б. Б. Глинского) и, взамен солдат, с необыкновенно верными женами. Около плеча своего — горизонт невелик; и когда «крутит» фабрика с 5-6 тысячами рабочих, причем у каждого рабочего «такая силища», что подкову сгибает, то каждому «с силищей» рабочему представляется, будто против них «Россия не устоит»… и вот они «пойдут» и все «расшибут вдребезги». Между тем бунтующей фабрики Россия даже не замечает, не замечает и губерния, и только слабо-слабо чувствует ее уезд. «Беспорядки на фабрике, и, пожалуй, дня два продержатся. Поломают машины, и, может быть, директору несдобровать, если не подоспеет вовремя воинская команда»…
«Воинская команда», т. е. пылинка в составе России, которой никто и не замечает.
Да посмотрите: «история русской революции» есть собственно история революционного «удирай во все лопатки», и никогда — больше, никогда — лучше, никогда — успешнее. «Как они бегут» и «как их ловят» — это история всей революции. Скажите, что же это за «война», какая же это «борьба»?! Никакой «борьбы» нет, а есть история улавливания и суда. Так, господа, суд же не поле сражения, а вы, — призываете ли рабочих, призываете ли учащихся, — зовете к сражению. Тогда так и надо говорить: «Я, Елизавета Кускова, хочу бежать со студентом до забора, перескочить через забор и, вбежав в квартиру к врачу-еврею (множество страниц в „Былом“), залезть под кровать и переждать, пока пройдет мимо городовой». В самом счастливом случае: «Вылезть из-под кровати и плюнуть в спину полицейскому так, чтобы он не заметил», ибо в противном случае придется опять бежать. Никакого решительно политического содержания не было и нет в русской революции, и вовсе никакой нет «истории русской революции», хотя ее писали и русские, и даже какой-то наивный немец, ибо анекдот и серия анекдотов не история, а приключение не политика. А выше анекдота и приключения не могла подняться революция. Если она разрослась в несколько томов довольно красочных и иногда красивых рассказов, то, что же не красиво в жизни молодежи, кого не взволнуют страдания, письма, переписка, дневники, описания тюрем, описания тюремного режима? Разве не волновали всю Россию «Записки из Мертвого дома»? Но «Записки из Мертвого дома» — роман, а не политика или история. Обширный романтический элемент, обширный поэтический элемент несомненен в нашей революции. Этим-то элементом она и изукрасилась, влечет и волнует. Аналогии ей в «байронизме» начала XIX века, а не в движении индепендентов в Англии или монтаньяров во Франции. Как и везде, мы и в революции оказались литераторами; оказались сказочниками и песенниками. В стороне от этого «литературного увлечения», — грозные черты революции показывали такие лица, как Судейкин, Дегаев, Азеф. Вот когда к мечтателям прибавил свое «дело» департамент полиции, то революция переступила за уровень анекдота. А, — тут уже «государственность», с ее железным и неумолимым лицом. Уже из этого соприкосновения с «железом» государства мечтатели могли бы понять, до чего оно для них неодолимо, ибо оно по всем линиям слито из штыков и каменных стен, из бетона, гранита и стали, которые может пронизать германская пушка, но решительно не может с ним ничего сделать стилет Кравчинского, револьвер Ковальского, растрата имущества несчастным Лизогубом, «речь» Засулич и удивительные мемуары Дебогория-Мокриевича. «Решившись, что мы должны жить рабочим трудом, я и такой-то товарищ, две курсистки, одна близорукая и потому в пенсне, заехали в лес и, избрав себе технику приготовления ситцев, стали красить коленкор… Но краски как только высыхали, так и линяли. Опустишь в воду выкрашенный кусок, краски отделяются и остаются в воде, а вытаскиваешь — опять прежний коленкор». Да, фабрика умеет делать, буржуазная фабрика; но филологи и математики университета не умеют красить, и шабаш! Очевидно, нужна фабрика, чтобы были не линючие ситцы, ибо линючие кому же нужны; и нужна лежащая под фабрикою буржуазия. Но оставим споры: весь рассказ Дебогория не уступает самым идиллическим страницам Де-Фоэ. Но «Робинзон» такой же роман, как и «Записки из Мертвого дома». Беллетристика есть, политики нет. Вся наша «история революции» есть беллетристика в действии с ее мотивами, горячностью, богатым личным материалом, с глубоким биографическим интересом, который обманул всех, заставив принять роман за историю. Разве Мельшин не вполне романтическая личность и не прожил он всю жизнь для романа? Но читать всю жизнь (до старости) роман и чтобы целое общество жило «байронически» больше одного или двух поколений — это психологически невозможно, и, наконец, извините, это недобросовестно. Вот, я слышал личные рассказы, в Саратовской губернии есть сельские местности с зараженным люэсом сплошь всем населением, так что рассудительный и твердый священник перестал венчать кого-либо, несмотря на повторные требования из консистории. И, представьте себе, что Дебогорий и Кравчинский, а вот теперь и Кускова со своими «студентами» перед зрелищем такого села или, вернее, таких сел построили идиллический шалаш и спорят, нужно ли им читать «Ключи счастья» или «О смерти супругов Лафаргов, которые так сочувствовали нам», должны ли студенты читать фельетоны Кусковой, очень талантливые фельетоны, или прозаически впрыскивать крестьянам и крестьянкам, матерям и детям ртуть, серу и 606? Знаете: полюбуешься-полюбуешься идиллией, а потом и ударишь кулаком идиллиста:
— Вы, милостивые государи, русский хлеб кушаете, и вас на мужицкие деньги выучили. Так вы потрудитесь вылечить мужика, а не увлекаться цирковыми борцами и «Ключами счастья», воображая, что вы «раненые» Чайльд-Гарольды. Ничего вы не «Гарольды», а просто русские лоботрясы, которых тысячи, и они тротуары топчут и небо коптят, но по русской талантливости делают это «с литературой».
Дело жесткое (в отношении народа) и отвратительное, если даже его делают и невинные, чистые сердцем люди. Я сказал, что на «литературную школу» хватит одного и не более двух смежных поколений: но у третьего — не хватит сил. «Школа» выдохнется… Социализм был у нас именно «литературною школою», вроде «натуральной школы», вроде романтизма, и эта школа выродилась, умирает.
КОММЕНТАРИИ править
НВ. 1912. 4 и 7 янв. № 12864 и 12867.
Летом она поместила вызывающий фельетон «Раненые» в «Русск. Вед.», а теперь в той же газете пишет «Еще о раненых». — Кускова Е. Раненые // Русские Ведомости. М., 1911. 17 июля. № 164; Она же. Еще о «раненых» // Русские Ведомости. М., 1911. 17 декабря. № 290.
…зачитывается теперь «Саниным», «Последней чертой», «Ключами счастья». — Речь идет о романах М. П. Арцыбашева «Санин» (1907), «У последней черты» (1910) и А. А. Вербицкой «Ключи счастья. Современный роман» (1909—1913. Кн. 1-6).
…"Записки из Мертвого дома"… — произведение Ф. М. Достоевского (1861—1862).
…о смерти супругов Лафаргов… — Французский социалист Поль Лафарг и его жена Лаура (дочь Карла Маркса) покончили с собой 25 ноября 1911 г. в возрасте 69 и 66 лет, чтобы не обременять себя и окружающих своей старческой немощью.