1905. править
«ПРІЮТЪ ДЛЯ ПРЕСТАРѢЛЫХЪ И УБОГИХЪ ВДОВЪ И ДѢВИЦЪ». править
I. править
Стоялъ ясный и морозный зимній полдень… Въ широкихъ и довольно свѣтлыхъ коридорахъ и кухняхъ большого каменнаго зданія «Пріюта для престарѣлыхъ и убогихъ вдовъ и дѣвицъ», среди сотни старухъ и калѣкъ, одѣтыхъ въ форменныя холстинковыя платья рыжеватаго цвѣта, шла суматоха, какъ въ пчелиномъ ульѣ или муравьиной кучкѣ во время неожиданнаго переполоха. Правда, и каждый день, въ полдень, обыкновенно все приходило въ движеніе въ «пріютѣ», такъ какъ это часъ раздачи обѣда: старухи и приставленная къ нимъ прислуга снуютъ по коридорамъ со своими мисочками, чашками и плошками, толпятся въ кухняхъ каждаго этажа, спорятъ изъ-за кусковъ раздаваемаго надзирательницами, уже раздѣленнаго поваромъ на порціи, мяса; попрекаютъ одна другую, говорятъ другъ другу колкости. Но на этотъ разъ волненіе носило какой-то иной характеръ, чѣмъ ежедневное волненіе голодныхъ при дѣлежѣ и дачѣ корма. Никто не ехидничалъ, никто не огрызался. Всѣ сновали теперь изъ угла въ уголъ, всѣ говорили разомъ, всѣ сливались въ одинъ согласный хоръ, не споря, не ссорясь, а радуясь и ликуя. «Пансіонерки», то-есть, женщины, платящія за свое содержаніе деньги изъ своихъ собственныхъ средствъ, и «призрѣнницы», то-есть женщины, содержимыя на казенный счетъ, были одинаково радостно взволнованы сенсаціоннымъ извѣстіемъ, что въ «пріютѣ» открыта кража, и воры понесли заслуженную кару. Вездѣ слышались восклицанія:
— Наконецъ-то прозрѣли!
— Слава Богу, давно бы пора!
— Достаточно дали нагрѣть ворамъ руки!
Какая-то старушонка изъ «призрѣнницъ», въ умиленіи отъ восторга, твердила совсѣмъ безсмысленныя фразы:
— Господи, Царица Небесная, Владычица Матушка… Не попустилъ, не попустилъ… Въ милосердіи Своемъ призрѣлъ сиротъ и взыскалъ…
Не умилиться было невозможно: уже цѣлыхъ трое сутокъ ее, и вообще всѣхъ живущихъ въ «пріютѣ», кормили свѣжей провизіей, кормили, какъ на убой…
Новостью для старухъ былъ не самый фактъ кражи, а только обнаруженіе и признаніе этого факта высшимъ начальствомъ «пріюта». Всѣ давно говорили шопотомъ, сокрушительно вздыхая и охая, во всѣхъ углахъ, коридорахъ и закоулкахъ пріюта, что и Иванъ Петровичъ, смотритель пріюта, и Петръ Ивановичъ, экономъ пріюта, и болѣе мелкія сошки, въ родѣ вахтера, «у котораго жена въ шляпкахъ съ перьями щеголяетъ», и пріютскаго повара, «у котораго дѣти въ гимназіи учатся», — однимъ словомъ, всѣ воруютъ вокругъ «какъ разбойники на большой дорогѣ». «И у кого воруютъ? — говорили старушонки: — у нищихъ! Послѣднюю суму отнимаютъ». Не говорить объ этомъ пріютскимъ старухамъ и калѣкамъ было невозможно, потому что всѣ онѣ голодали изъ года въ годъ, изо дня въ день, получая, кромѣ отсыпныхъ фунта сахару и трехъ четвертей кофе въ мѣсяцъ, только въ двѣнадцать часовъ ежедневный обѣдъ, состоявшій сперва, до «неурожая», изъ трехъ блюдъ, а потомъ, со времени неурожайныхъ мѣсяцевъ, низведенный до двухъ блюдъ, изъ которыхъ одно походило на грязную, тепловатую воду, именовавшуюся супомъ, а въ другомъ непремѣнно было или прогорклое масло, или что-нибудь въ родѣ слѣдовъ, оставляемыхъ въ провизіи мышами.
Надо замѣтить, что неурожай совпалъ, какъ нарочно, съ юбилеемъ одного изъ высокопоставленныхъ пріютскихъ покровителей, которому пріютскимъ начальствомъ, отъ имени всѣхъ живущихъ въ «пріютѣ», былъ сдѣланъ дорогой подарокъ. Если бы сами старухи даже рѣшились не говорить объ этой «злобѣ дня», то о ней напоминали бы имъ ежедневно ихъ пустые желудки. Во всеуслышаніе, правда, объ этомъ никто не говорилъ. Напротивъ того, всѣ заявили, что онѣ всѣ довольны, когда высокопоставленный юбиляръ, принимая отъ нищихъ старухъ цѣнный подарокъ, благодушно спросилъ предъ лицомъ всего ихъ начальства, хорошо ли имъ жить въ пріютѣ. Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ послышались торопливыя восклицанія:
— Батюшка, да чего же лучше?
— Какъ у Христа за пазухой живемъ!
— Намъ, старушкамъ, немного и надо…
И юбиляръ, и начальство остались довольны этими громкими, безъ всякаго принужденія высказанными, заявленіями, что все обстоитъ благополучно. Изъ разговоровъ же шопотомъ въ укромныхъ уголкахъ, конечно, не могло ничего выйти… И вдругъ всѣхъ облетаетъ вѣсть, что кража открыта, что воры найдены, что и Иванъ Петровичъ, и Петръ Ивановичъ, и вахтеръ, «у котораго жена въ шляпкахъ съ перьями щеголяетъ», и поваръ, «у котораго дѣти въ гимназіи учатся», — всѣ полетѣли съ мѣстъ…
И какъ просто открылось повальное воровство!.. Въ первыхъ числахъ октября умеръ одинъ изъ важныхъ и чиновныхъ попечителей «пріюта», а уже въ концѣ того же октября его новый, такой же важный и чиновный преемникъ, — числившійся генераломъ, какъ и первый, только не по статской, а по военной службѣ, — открылъ, что въ «пріютѣ» недостаетъ громадныхъ суммъ, что къ покойному попечителю въ имѣніе посылались для деревенскихъ продуктовъ холщевые мѣшки изъ-подъ муки и изъ-подъ крупъ, шедшіе прежде въ продажу ради улучшенія пріютской пищи; что къ тому же покойному попечителю отправлялись на кормъ его скота объѣдки и корки хлѣба, отъ продажи которыхъ прежде выручались деньги на отдѣлку пріютскаго сада; что по слѣдамъ умершаго попечителя шли уже безъ всякаго страха и экономъ, и смотритель, и вахтеръ, жена котораго своими перьями на шляпкахъ не давала покоя пріютскимъ старухамъ, и поваръ, который, какъ казалось тѣмъ же старухамъ, потому и моритъ всѣхъ голодомъ, что его дѣти учатся въ гимназіи… Всѣ эти злоупотребленія были открыты сразу новымъ попечителемъ, и онъ поступилъ по-военному, — сразу же истребилъ всю непріятельскую армію… Про него, какъ про Гаруна-аль-Рашида, уже разсказывались легенды, какъ онъ ночью является въ «пріютъ», чтобы раннимъ утромъ «накрыть» принимающихъ провизію; что онъ подсылаетъ переодѣтыхъ людей разузнавать «со стороны», какъ кормятъ старухъ. Было очевидно изъ всего этого, какъ сильно голодали въ «пріютѣ» и какъ всѣмъ хотѣлось вѣрить въ то, что въ будущемъ ихъ будутъ кормить…
— Нѣтъ, нѣтъ, а какова Меленша-то? Она-то хороша! — на весь коридоръ горячилась окруженная старухами высокая ростомъ дѣвушка, исхудавшая, какъ скелетъ, обтянутый кожею, и уже довольно пожилая.
О томъ, что это не вдова, не чья-нибудь разведенная жена, а именно старая дѣвушка, легко было догадаться ужо потому, что среди окружавшихъ ее старухъ она была безъ чепца и даже безъ какого-нибудь «фаншона» на облѣзлыхъ сѣдыхъ волосахъ.
— Черезъ нее, матушка Ольга Андреевна, все и шло, всѣ эти продѣлки-то! Она и была главная заводчица всему! — вставила свое слово одна изъ окружавшихъ ее старухъ, крошечное и юркое созданье изъ тѣхъ, которыя все знаютъ, все смекаютъ даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда нельзя ничего ни узнать, ни смекнуть.
— Да, да, — безсознательно согласилась Ольга Андреевна, даже не разобравъ хорошенько словъ собесѣдницы. — Теперь уже ясно, что она была любовницей покойнаго Кедрово-Сокольскаго, черезъ нее онъ все и могъ обдѣлывать, живя въ своемъ имѣніи. Я давно это всѣмъ говорила, такъ мнѣ вѣрить не хотѣли. Лебезили всѣ передъ нею. Какъ же, человѣкъ въ случаѣ, власть имущій!.. И развѣ смѣла бы она поднимать носъ, если бы за ея спиной не стоялъ Кедрово-Сокольскій? Простая кассирша изъ мѣщанокъ, а всѣмъ вертѣла. И Иванъ Петровичъ, и Петръ Ивановичъ передъ ней въ струнку вытягивались.
— Да, ужъ нечего сказать, мать-командиршу разыгрывала, — вставила опять свое замѣчаніе та же старуха.
— Ну, вотъ и шлепнулась въ грязь, — продолжала горячиться ораторствовавшая старая дѣва. — Теперь ее вымажутъ всею этою грязью тѣ самые люди, которые пресмыкались передъ нею; мѣстечка чистаго не оставятъ, за свое униженіе отплачивая. И подѣломъ, и подѣломъ! Низкая душа!
Она перевела духъ и съ горечью произнесла:
— Нѣтъ, вотъ мы съ мамулей десять лѣтъ завѣдывали дѣтскимъ пріютомъ графини Озерецкой-Дашкевичъ, такъ только свое послѣднее состояніе прожили, что послѣ освобожденія крестьянъ осталось, а не разжились, какъ эта дрянь. Честь да совѣсть была…
— Говорятъ, какъ стали провѣрять все, свои пять тысячъ внесла, только бы ее къ суду не потянули, — опять вставила свое замѣчаніе маленькая старушонка, пропуская мимо ушей, послѣднія слова Ольги Андреевны, какъ не относящіяся къ интересовавшему всѣхъ событію.
— Ей что? Не пять тысячъ наворовала! — отвѣтила Ольга Андреевна.
— Ужъ должно-быть, что больше, — согласилась собесѣдница. — На-дняхъ встрѣтилась со мной, подняла носъ и фыркаетъ: хочу за границу съѣздить, отдохнуть хоть съ мѣсяцъ.
— Подлая! подлая! — вспылила Ольга Андреевна. — А еще считалась ученой и эмансипированной дѣвицей, на всѣхъ неучей да невѣждъ съ презрѣніемъ смотрѣла; всѣхъ насъ за старую, негодную ветошь считала, а оказалась на дѣлѣ простой воровкой и чужемужней содержанкой. Мразь, право, мразь! Всякое чистое да святое дѣло такія-то мѣщанскія души испакостятъ. И училась-то, чтобы ловчѣе умѣть воровать, да концы прятать, и эмансипацію-то защищала, чтобы вольнѣе на содержаніи жить, не просто отъ развращенности нрава, а по принципу свободной любви…
— А вы, Ольга Андреевна, кажется, болѣе всего рады не тому, что голодать не будутъ пансіонерки, а тому, что именно Наталья Францовна оказалась причастной къ разнымъ упущеніямъ, — нѣсколько язвительно и ядовито, но въ то же время ласковымъ и мягкимъ тономъ проговорила приблизившаяся къ другимъ разговаривающимъ, слащаво улыбающаяся дама.
Эта кругленькая, подвижная и вѣчно предупредительная по манерамъ женщина, занимавшая должность надзирательницы второго отдѣленія «пріюта», отличалась отъ всѣхъ прочихъ по своей внѣшности только тѣмъ, что на ней было надѣто не «казенное», а «свое» платье, то-есть платье, сшитое не изъ той рыжеватой холстинки, которая, выдавалась всѣмъ живущимъ въ пріютѣ старухамъ.
Ольга Андреевна быстро обернулась въ сторону подошедшей, и по ея лицу скользнуло выраженіе враждебности.
— Ну да, этому я и рада, Марья Васильевна, именно этому! — озлобленнымъ голосомъ отвѣтила она, уловивъ язвительность и ядовитость въ мягко и ласково произнесенныхъ словахъ. — А вы думаете, что слѣдуетъ радоваться тому только, что мы на нѣкоторое время не станемъ голодать, а будемъ жить только впроголодь, пока не истреплются и новыя метлы? Нѣтъ-съ, не этому слѣдуетъ радоваться, а тому, что подлецы, да притомъ поднимающіе носъ подлецы, гибнутъ. Я всегда, всегда рада, когда подлость и мерзость гибнутъ! Дышится вольнѣе, когда знаешь, что ихъ ждетъ наказаніе, что, можетъ-быть, иной и побоится идти по ихъ стопамъ. Нынче-то вѣдь на совѣсть людей нечего полагаться, а хоть бы ніъ страха подлостей не дѣлали.
Она, почти задыхаясь, выкрикивала эти желчныя фразы передъ снисходительно улыбающейся, своею застывшею улыбкой, Марьей Васильевной. Было сразу ясно, что Ольга Андреевна много настрадалась въ жизни и въ-конецъ озлобилась. Слушая ее, однѣ со вздохомъ, молча, соглашались съ нею; другія, качая головами, говорили между собою, что очень ужъ зла она. Съ ней теперь вообще было трудно сладить: она долголѣтними лишеніями и невзгодами какъ бы купила себѣ право обличать всѣхъ и за все — однихъ за грабежъ, другихъ за низкопоклонство, совершенно игнорируя, что это право обличенія вовсе не къ мѣсту въ какомъ-нибудь «пріютѣ» или въ какой-нибудь «богадѣльнѣ»; что оно тутъ такъ же не у мѣста, какъ золотыя украшенія на рубищѣ нищаго. Въ «пріютѣ» или въ «богадѣльнѣ» прежде всего нужны кротость и смиреніе или, вѣрнѣе сказать, кромѣ кротости и смиренія ничего и не нужно.
Приходъ Марьи Васильевны почти обрадовалъ немного струсившихъ отъ рѣзкихъ фразъ Ольги Андреевны и смущенныхъ ею слушательницъ, напомнивъ имъ, что всѣ онѣ шли въ кухню, гдѣ сейчасъ должна была начаться желанная раздача обѣда. Говорить съ Ольгой Андреевной даже объ интересовавшей всѣхъ злобѣ дня было не совсѣмъ удобно: правда, теперь можно было бранить изгнанное начальство, но она не только бранила его, а и сомнѣвалась въ достоинствахъ новаго, постоянно говоря, что «метла хорошо мететъ, пока только нова», что «цыплятъ нужно по осени считать» и тому подобное. Всѣ такія фразы огорчаютъ умиленныя сердца во время всеобщаго ликованія, отравляютъ наполняющую всѣ кроткія и смиренныя души радость, и притомъ у кого же въ «пріютѣ» можетъ быть настолько храбрости, чтобы отдѣлаться отъ тревожныхъ вопросовъ: «а что, если новое-то начальство услышитъ?»
Черезъ минуту, старухи уже сокрушительно шептались между собою въ кухнѣ:
— Охъ, ужъ эта Ольга Андреевна! И откуда у нея столько злобы? Всѣхъ-то бранить готова! Ничѣмъ не довольна, когда только бы благодарить Бога нужно…
— Старая дѣва! — мягко и сострадательно повторяла Марья Васильевна въ отвѣть на эти какъ бы заискивающіе и оправдывающіе въ чемъ-то возгласы трусливыхъ старухъ.
Она любила прощать и примирять людей.
II. править
Въ просторной комнатѣ, раздѣленной на части двумя драпировками изъ полосатаго тика и освѣщенной однимъ небольшимъ окномъ, царствовала полнѣйшая тишина, едва нарушаемая только чьимъ-то ровнымъ, крайне слабымъ дыханіемъ. Въ комнатѣ, несмотря на то, что въ ней все было безукоризненно чисто и заботливо прибрано, стоялъ невообразимо спертый и тяжелый воздухъ: пахло постельнымъ бѣльемъ, постоянно просушиваемымъ здѣсь за драпировкою у печки, разными мазями и лѣкарствами, ждановской жидкостью и благовонными куреніями, намекавшими на упорныя, но тщетныя попытки очистить воздухъ. Около одной изъ драпировокъ, на большой постели, лежала непомѣрно тучная фигура женщины, повернувшейся лицомъ къ стѣнѣ. На ней было надѣто поразительно бѣлое бѣлье; ея ноги прикрывались такимъ же бѣлымъ пикейнымъ одѣяломъ; въ ея лицѣ, въ обнаженныхъ плечахъ и рукахъ, казалось, не было ни кровинки; ея волосы походили на совершенно бѣлое блестящее серебро. Ее можно было бы счесть за мраморное изваяніе на гробницѣ, если бы не слабое, ровное дыханіе, слегка колебавшее ея грудь, да не движеніе толстаго и короткаго указательнаго пальца ея правой руки, безсознательно чертившаго какіе-то узоры на выкрашенной сѣрою краской стѣнѣ. Это не былъ сонъ, это не было бодрствованіе. Это было какое-то полузабытье съ безсознательными движеніями, гримасами, улыбками, капризами, смѣхомъ…
— Мамуля, не спишь? — послышался около нея вопросъ, сдѣланный такъ громко, какъ обыкновенно говорятъ съ плохо слышащими людьми.
Это говорила Ольга Андреевна, только-что вернувшаяся изъ коридора, гдѣ только-что обсуждался вкривь и вкось важный пріютскій вопросъ о паденіи пріютскаго министерства, поднявшій на ноги всѣхъ старухъ.
— Это ты, Оля? — спросила въ свою очередь, вмѣсто отвѣта, лежавшая на постели старуха и, не поворачиваясь, непріятно скосила правый глазъ, силясь увидать, кто съ ной говоритъ, стоя за ея спиной.
Лѣвый глазъ у нея былъ почти постоянно закрыта.
— Я, мамуля! — отвѣтила дочь, заботливо поправляя на ней одѣяло.
— Теперь вечеръ? — спросила больная.
— Нѣтъ, утро; сейчасъ двѣнадцать пробило… Обѣдъ стали раздавать… Дарья пошла за нимъ…
— Не хочу, не хочу… Обѣда не хочу… дрызготню даютъ, ополоски… Кофе хочу, — капризно и рѣшительно заявила больная.
Ольга Андреевна слегка покачала головой и попробовала осторожно убѣдить мать:
— Обѣдъ испортишь, мамуля… а сегодня котлеты рубленыя изъ свѣжаго мяса… новое начальство…
— Кофе хочу, кофе хочу! — настаивала уже раздражительно мать, ударяя указательнымъ пальцемъ по стѣнѣ. — Со сливками, съ пѣнками хочу…
Ольга Андреевна едва слышно вздохнула. Старухѣ нельзя было ни отказывать, ни противорѣчить, какъ тяжко больному ребенку. Всякое раздраженіе дѣйствовало губительно на ея здоровье.
— Хорошо, хорошо, я сейчасъ, — поторопилась успокоить ее дочь и, позвавъ старуху, пояснила: — Кофе мама хочетъ, Дарьюшка.
Это была ихъ прежняя дворовая. Вмѣсто съ господами, какъ вѣрный песъ, пережила она всѣ превратности ихъ судьбы и заканчивала теперь свой вѣкъ, какъ и онѣ, въ «пріютѣ», на общей половинѣ.
— Сейчасъ, сейчасъ, — отвѣтила худенькая и приземистая Дарья, уже давно привыкшая къ тому, что больная нерѣдко требуетъ во время обѣда кофе, а обѣдаетъ иногда вечеромъ; порой среди ночи просыпается и проситъ то кислой капусты, то каши, то солененькихъ грибовъ.
Для больной давно уже не существовало ни дня, ни ночи, а длилось только какое-то полусознательное существованіе. Параличное состояніе ногь и всей нижней части туловища лишало ее возможности ходить, сидѣть, ворочаться на постели. Находясь постоянно въ лежачемъ положеніи, ворочаемая при помощи простынь на постели, она, тучнѣя съ каждымъ днемъ, провела почти неподвижно уже цѣлыхъ три года. Бывали дни, когда докторъ былъ убѣжденъ, что ея дни и даже часы уже сочтены, но тяжелые кризисы мучительныхъ болей и страданій проходили, и она опять продолжала лежать въ прежнемъ положеніи, какимъ-то живымъ трупомъ. Стоило нечеловѣческихъ усилій двумъ старымъ, исхудалымъ и истощеннымъ женщинамъ, дочери и служанкѣ, чтобы содержать въ чистотѣ, чтобы спасать отъ пролежней, чтобы оберегать отъ лишеній этотъ живой трупъ. «И на что живетъ? — говорили въ „пріютѣ“ про больную. — И себѣ въ тягость, и другихъ мучитъ». Кто-то мѣтко сравнилъ больную старуху и ея дочь съ двумя колодниками, скованными одной цѣпью.
— У насъ, мамуля, новость: Меленшу, Ивана Петровича, Петра Ивановича, вахтера и повара, всѣхъ разомъ вчера смѣнили за кражи, — разсказывала ей дочь, присѣвъ у ея постели.
Полуоткрытый глазъ старухи, какъ-то рѣзко и непріятно блестя, зорко искоса глядѣлъ на дочь.
— Мой глазъ вѣренъ, я всегда говорила, что они воры, — твердо проговорила старуха. — Воры и вышли! Ну, и погнали. Туда и дорога. Теперь другіе красть станутъ…
— Выгнать-то выгналй, да жаль только, что по-міру не пойдутъ. Накрасть успѣли много, — озлобленно замѣтила дочъ. — По-міру честные люди идутъ, а ворамъ и въ Сибири хорошо. Справедливость тоже!..
— Кто честные-то? И про меня вонъ говорили, что краду! — равнодушно проговорила старуха. — Тоже воровка…
Ольга Андреевна заволновалась. Большей обиды для нея не было, чѣмъ отнять у нихъ право гордиться своею честностью. Что же у нихъ останется, если отнять это право считаться честными?
— Если бы ты-то крала, не были бы мы здѣсь въ богадѣльнѣ, — съ горечью произнесла она. — Не гибли бы впроголодь въ этой норѣ… ни свѣту, ни воздуху, ни людей. Кругомъ холопки какія-то, по душѣ холопки… шопотомъ проклинать готовы, а громко только и произносятъ, что благословенія… Меленшѣ руки лизать были готовы, пока она держалась въ силѣ; теперь загрызли бы ее, если-бы ей пришлось, какъ намъ, жить здѣсь Христа ради… И какъ-то люди жить могутъ, когда на свѣтѣ ни правды, ни справедливости, ничего нѣтъ?
Старуха оставалась попрежнему равнодушной къ тому, что говорила дочь, и продолжала выводить на стѣнѣ пальцемъ невидимые узоры.
— Кофе, кофе хочу! — вѣроятно соскучившись слушать дочь, начала она повторить капризнымъ тономъ и уже снова стуча указательнымъ пальцемъ по стѣнѣ точно выбивая тактъ.
— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣтила вернувшаяся въ комнату
Дарья, придвигая круглый столикъ къ постели и ставя на него кофейникъ и чашки.
Она съ помощью «барышни», — какъ называла Ольгу Андреевну, — начала съ усиліемъ поворачивать грузное тѣло старухи-барыни на снину, въ то же время ловко подкладывая ей подъ голову и подъ спину подушки. Съ обѣихъ женщинъ — и съ барышни, и со служанки — катился градомъ потъ отъ непомѣрныхъ усилій. Больная же лежала, какъ бревно, не помогая имъ ни малѣйшимъ движеніемъ справиться съ нею, не дѣлая даже попытокъ двинуть хоть однимъ членомъ, и по ея широкому, болѣзненно-одутлому лицу блуждала какъ бы насмѣшливая улыбка, точно ей было смѣшно, что онѣ выбиваются изъ силъ и все-таки не могугь справиться съ нею. Эта улыбка за послѣднее время часто появлялась на ея лицѣ и не мало смущала, даже возмущала постороннихъ, какъ безсердечная насмѣшка надъ ухаживающими за нею людьми; также смущалъ ея прищуренный лѣвый глазъ своимъ лукавымъ выраженіемъ, какъ бы подмигивающій съ ироніей людямъ. Только знавшіе ее хорошо сознавали, что и эта насмѣшливая улыбка, и это мнимое лукавство въ выраженіи глазъ были слѣдствіемъ уже угасающаго въ ней сознанія, чѣмъ-то мимовольно и случайно застывшимъ на этомъ лицѣ.
— Разсказывай, Даша, сказки, — приказала больная старой служанкѣ, потягивая, какъ ребенокъ, вытянутыми и оттопыренными губами, съ блюдечка кофе, налитый и немного остуженный ея дочерью.
— Да, матушка-барыня, что же я буду разсказывать; я уже больше никакихъ новыхъ сказокъ не знаю, — отвѣчала Дарья: — а старыя вы всѣ переслушали…
— А ты старыя и разсказывай, старыя и разсказывай, — твердила барыня. — Я ихъ переслушала, а ты пересказывай…
Дочь налила, между тѣмъ, еще кофе изъ чашки на блюдечко и снова стала поить больную. Дарья, качая головой и усѣвшись у постели, стала разсказывать про Бову-королевича.
— Не такъ, не такъ!.. Пропустила, пропустила… Зачѣмъ пропускаешь? — остановила ее старая барыня, когда служанка, ради желанія сократить повѣствованіе, сдѣлала пропускъ въ сказкѣ. — Говори по порядку, какъ сказано въ сказкѣ. Не ты складывала сказки, не тебѣ и пропускать слова изъ нихъ…
Она снова стала втягивать съ блюдечка кофе.
— Меня не обманешь, я все помню, — говорила больная. — Молоды еще, чтобы меня обманывать. Тебѣ сколько лѣтъ?
— Пятьдесятъ пятый пошелъ, — со вздохомъ отвѣтила Дарья.
— А тебѣ, Оля? — обратилась больная къ дочери.
— Я на годъ старше Дарьи, — отвѣтила Ольга Андреевна.
— Вотъ то-то и есть, а мнѣ семьдесятъ девять, — сказала больная, подмигивая глазомъ. — Значитъ, и не доросли до меня… а я все лучше васъ помню…
Что-то захватывающее за душу было въ этомъ полубезсмысленномъ лепетѣ. И дочь больной, и служанка слушали ее, скорбно поникнувъ головами.
— А теперь спать, спать, спать… Штору спустить и спать, — заговорила поспѣшно больная.
— Мамуля, а ночью опять будешь мучиться безсонницей, — осторожно замѣтила ей дочь.
— Спать, спать хочу… Штору спустите, — настаивала больная.
Дочь и Дарья, разобравъ изъ-подъ спины больной подушки и уложивъ ее снова, поспѣшили спустить темную штору у окна. Потомъ въ полутьмѣ убрали посуду, стараясь не шумѣть и ходить на цыпочкахъ около засыпавшей больной. Минутъ черезъ пять, въ комнатѣ послышалось ея ровное и слабое дыханіе. Ольга Андреевна не спѣшно вышла на нѣсколько минутъ въ широкій коридоръ, чтобы вздохнуть болѣе свѣжимъ воздухомъ. На ней теперь, что называется, лица не было: блѣдная, худая, съ заострившимся носомъ и подбородкомъ, съ ввалившимися глазами, она походила на покойницу.
III. править
Наступали уже раннія сумерки, а Ольга Андреевна продолжала сидѣть все на той же скамьѣ въ коридорѣ, только навѣдываясь отъ времени до времени, не проснулась ли старуха-мать. Та на этотъ разъ заспалась не на шутку сладкимъ, крѣпкимъ сномъ, что сулило впереди тревожную, безсонную ночь…
Ольгою Андреевною снова овладѣли тяжелыя думы о судьбѣ матери, о своей судьбѣ, о Меленшѣ… Эта дѣвушка была у Меленши, какъ бѣльмо на глазу, съ самаго перваго дня ея поступленія въ «пріютъ». Удивительнаго тутъ не было ничего: Ольга Андреевна Бичунская и Наталья Францовна Меленъ (Меленшей со звали только жительницы «пріюта», которымъ она на каждомъ шагу дѣлала дерзости) были двумя крайними противоположностями по рожденію, по воспитанію, по прирожденнымъ характернымъ чертамъ, по принадлежности къ разнымъ поколѣніямъ и разнымъ слоямъ общества. Ольга Андреевна выросла и получила домашнее воспитаніе подъ крыломъ матери, въ глухой небольшой деревнѣ, во времена крѣпостного права, не хлопоча ни о какихъ дипломахъ, не воображая никогда, что они ей понадобятся, что, можетъ-быть, ей придется быть гувернанткой. Небогатая, некрасивая собой, она рано привыкла къ мысли, что ей придется весь вѣкъ скоротать въ дѣвушкахъ и, не отличаясь пылкимъ темпераментомъ, не особенно печалилась этимъ, довольная тихой жизнью въ родной деревнѣ, гдѣ ее всѣ знали, всѣ любили, потому что «ужъ она-то никому зла не дѣлаетъ». Съ нея было достаточно ея пассивныхъ добродѣтелей, ея немного вялыхъ радостей, ея нѣсколько затхлаго и заплѣсневѣвшаго родного угла съ немного одичалой природой, съ немного одичавшими людьми. «У насъ здѣсь тихо!» Этой фразой и характеризовалась ея жизнь, и выражалась высшая похвала этой жизни. Она, казалось, и не требовала ничего больше, привыкнувъ быть покорной дочерью, сознавая, что окружающіе ее любятъ, находя утѣшеніе въ молитвѣ, тихой, спокойной, безъ порывовъ къ чему-то еще неиспытанному, безъ пламенныхъ просьбъ о чемъ-то недостающемъ. Впрочемъ, если бы она и вздумала сѣтовать на свою долю, то ей не позволила бы ея мать, Софья Зиновьевна. Это была довольно энергичная, здоровая русская натура. Она умѣла самостоятельно управлять своей деревней, оставшись рано вдовой, и, не притѣсняя замѣтно крестьянъ, сводила концы съ концами..
Это была вполнѣ «матушка-барыня», какъ величали ее крестьяне, своего рода владѣтельная особа, гордившаяся умѣньемъ управлять своими подданными и видѣть, что они и ей даютъ жить, и живутъ сами. Глубокихъ вопросовъ о томъ, насколько справедливо и нравственно сидѣть на шеѣ крестьянъ, она не задавала себѣ и была увѣрена, что крестьяне ея до тѣхъ поръ и благоденствуютъ, пока нни управляетъ она. «Дай имъ волю — сейчасъ же запьютъ». Для нея это была такая же истина, какъ дважды два — четыре. Эмансипація крестьянъ свалилась на нее, какъ снѣгъ на голову, перевернула вверхъ дномъ всѣ ея понятія, всѣ ея соображенія, всѣ ея привычки: оказалось, что она умѣла хозяйничать «на готовомъ», при даровыхъ слугахъ, и вовсе не умѣла сводить концы съ концами, когда надо было купить каждую тряпку, торгуясь изъ-за гроша, слѣдя, чтобы ее не обокрали чужіе люди; оказалось, что въ сущности не она опекала крестьянъ, а они опекали ее, принося ей во-время и деньги, и холсты, и свои услуги. Въ какія-нибудь десять лѣтъ она сдѣлалась чуть не нищей и, только благодаря старымъ знакомымъ, успѣла пристроиться въ небольшой дѣтскій пріютъ, основанный на широкую руку княгиней Озерецкой-Дашкевичъ въ память покойной княжны Озерецкой-Дашкевичъ, неожиданно умершей вслѣдствіе того, что кому-то не позволили жениться на ней, или, наоборотъ, ей не позволили за кого-то выйти замужъ, — однимъ словомъ, вслѣдствіе трогательнаго романа. Какъ неожиданна была смерть молодой княжны, такъ неожиданно было и основаніе пріюта: онъ былъ основанъ сгоряча, «въ пику» кому-то, послужившему причиной смерти княжны, и уже черезъ годъ или черезъ два скуповатая княгиня стада раскаиваться за свою дорого стоившую затѣю. Пріютъ хотя и содержался не на одни ея средства, хотя въ его дѣлахъ и принималъ участіе цѣлый комитетъ, тѣмъ не менѣе львиная часть расходовъ падала на княгиню. Впервые въ это время ясно увидала Ольга Андреевна Бичунская, что ея распорядительная и хозяйственная мать, оторванная отъ земли, отъ кормильцевъ-крестьянъ, была въ сущности совсѣмъ неумѣлымъ человѣкомъ. Княгиня, а еще чаще ея приспѣшница, какая-то перезрѣлая дѣва, бывшая гувернантка ея, дѣтей, Марья Даниловна Сирахъ, не разъ желчно замѣчала, что какимъ-то уличнымъ ребятишкамъ можно давать и черствыя булки, такъ какъ онѣ на копейку дешевле, и что имъ можно покупать на бѣлье и погрубѣе холстину, изъ какой дѣлаютъ половики, но Софья Зиновьевна возставала:
— Да гдѣ же у крошечныхъ дѣтей зубы для черствыхъ булокъ и корокъ, а насчетъ дерюги я скажу, что у меня и Дарья, дѣвка простая, никогда не нашивала бѣлья изъ холста, предназначеннаго на половики.
— Но вѣдь вы должны помнить, что комитетъ передержекъ не приметъ на свой счетъ, — поясняла, визгливо и желчно дѣвица Сирахъ, ворочавшая и княгиней Озерецкой-Дашкевичъ, и еще болѣе — благотворительнымъ комитетомъ дѣтскаго пріюта.
Этотъ комитетъ, тронутый неожиданной смертью княжны, рѣшилъ въ память ея и въ честь предсѣдательницы комитета, княгини-матери, отдѣлить извѣстныя суммы на убѣжище для дѣтей, но это было сдѣлано сгоряча, и Марьѣ Даниловнѣ Сирахъ не нужно было дѣлать много усилій, чтобы ловко выяснить всѣмъ, кого это касалось, что дѣло сдѣлано было не только сгоряча, по и сдуру.
— Я же же не стану урѣзывать во всемъ содержаніе дѣтей и морить ихъ съ голоду; они и безъ того всѣ золотушныя и малокровныя, — отвѣчала Софья Зиновьевна на всѣ замѣчанія о томъ, что она слишкомъ роскошничаетъ изъ чужого.
И, по удаленіи начальства, чуть не по цѣлымъ днямъ ворчала:
— Варвары этакіе, право, варвары!.. Дѣти и безъ того худосочныя да золотушныя, а они еще голодомъ изводить хотятъ… Да у насъ, у мужиковъ деревенскихъ, дѣти не въ примѣръ здоровѣе были…
Въ это время она впервые начала рѣзко замѣчать дочери на ея робкія соображенія объ ихъ положеніи:
— Что ты мнѣ говоришь, Оля, что мы и такъ все перезаложили! Что-жъ, не прикажешь ли нищихъ обирать и морить ихъ голодомъ? Нечего сказать, по-благородному, по-дворянски это будетъ! Старой-то этой дѣвкѣ хорошо говорить, какъ въ ней душонка мѣщанская — сапожника какого-то, да и то изъ жидовъ — дочь, а ужъ мнѣ, матушка, отъ своихъ привычекъ на старости лѣтъ не отучаться. Совѣсть-то я не на базарѣ по случаю купила, такъ ее, какъ стоптанный башмакъ, изъ души не выкинешь. Звали матушкой-барыней и помру съ этимъ именемъ, — крохоборкой не буду.
Ольга Андреевна прониклась еще большимъ уваженіемъ къ матери и въ то же время терзалась мыслью о томъ, что будетъ, когда онѣ окончательно останутся нищими? Покуда все только закладывалось, а потомъ — нужно будетъ и продавать заложенное. Дѣтскій же пріютъ все уменьшался: отъ двадцати пяти дѣвочекъ осталось шестнадцать, отъ шестнадцати — восемь, отъ восьми — четыре, — вакансій не замѣщали, такъ какъ, по словамъ Марьи Даниловны Сирахъ, было бы всего цѣлесообразнѣе закрыть совсѣмъ это воспитательное заведеніе. По мѣрѣ того, какъ уменьшалось число призрѣваемыхъ дѣтой, сводить концы съ концами по содержанію ихъ было все труднѣе и труднѣе, и когда въ пріютѣ осталось всего двѣ дѣвочки и было рѣшено поселить ихъ въ одной изъ «патріотическихъ школъ», — старухѣ Бичунской пришлось обратиться съ просьбой къ княгинѣ Озерецкой-Дашковичъ пристроить и ее съ дочерью въ какой-нибудь благотворительный пріютъ для престарѣлыхъ женщинъ: у нея уже не было ни силъ для работы, ни средствъ для существованія. Княгиня Озерецкая-Дашкевичъ поручила какъ-нибудь уладить это дѣло Марьѣ Даниловнѣ Сирахъ, и та дала почувствовать Бичунской, что значитъ зависѣть отъ нея, отъ «дочери какого-то сапожника, да и то еще изъ жидовъ». Горькіе дни пережила и за себя, и за мать Ольга Андреевна, когда ей объявили, что за нее и за ея мать могутъ платить только половину того, что требуется за пансіонерокъ въ «пріютѣ для престарѣлыхъ и убогихъ вдовъ и дѣвицъ». Пришлось искать благодѣтелей среди старыхъ знакомыхъ, которые согласились бы вносить другую половину требуемой суммы.
— Правду говорятъ, что отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся, — говорила старуха Бичунская. — Вотъ и сбылось. Христа ради существовать приходится. Да еще, можетъ-быть, и не найдется добрыхъ людей, которые стали бы поддерживать насъ.
Добрые люди, однако, нашлись, и три семьи поручились за взносъ въ «пріютъ» недостававшихъ ста восьмидесяти рублей въ годъ. Но этихъ испытаній было еще мало: приходилось затѣмъ подавать просьбу попечителю Кедрово-Сокольскому, подвергаться осмотру доктора, достаточно ли больны и стары мать и дочь, чтобы быть принятыми въ пріютъ, и, кромѣ того, вести переговоры съ правой рукой Кедрово-Сокольскаго, Натальей Францовной Меленъ.
Ольгѣ Андреевнѣ, хлопотавшей за больную мать, впервые пришлось столкнуться лицомъ въ лицу съ невиданнымъ еще ею типомъ, — съ дѣвушкой-чиновникомъ, съ дѣвушкой-дѣльцомъ, и она почувствовала къ ней непреодолимую ненависть съ первой же встрѣчи.
Наталья Францовна выросла въ подвальномъ этажѣ громаднаго каменнаго зданія, среди столичной сутолоки изъ-за куска хлѣба, подъ одинъ, сопровождаемый пинками и колотушками, припѣвъ матери-писарши, попавшей въ чиновницы:
— Что ты сидишь-то, сложа руки? Или приданое тебѣ припасено отцомъ? Отецъ-то самъ дрожитъ, какъ бы за штатомъ его не оставили, да подъ судъ не упекли? Замужъ-то безъ рубашки тебя никто не возьметъ, дураковъ теперь поубавилось; а ты учись своимъ горбомъ зарабатывать хлѣбъ: по-міру нашляешься, если не научишься работать. Другія-то могутъ сложа руки сидѣть, коли у нихъ карманы толсты, коли отцы накрасть успѣли, а у тебя-то шишъ въ карманѣ — вотъ и все твое богатство. Само оно къ тебѣ не явится, если не сумѣешь горбъ гнуть…
Этотъ припѣвъ, въ сопровожденіи тумаковъ и затрещинъ, заставилъ молоденькую дѣвочку проклинать ученье и трудъ и, въ то же время, со скрежетомъ зубовнымъ шлепать по грязи въ дождь и снѣгъ на уроки, трудиться до поту лица безъ чужой помощи и зарабатывать горбомъ изо всѣхъ силъ медали и похвальные листы. Этотъ припѣвъ заставилъ ее сдѣлаться самостоятельной, эмансипированной барышней, хотя въ сущности она отдала бы все за то, чтобы какой-нибудь «дуракъ» взялъ ее, уже порядочно исхудавшую и отощавшую въ гоньбѣ за медалями и похвальными листами, — взялъ бы на хлѣба въ качествѣ жены, которую не только кормилъ бы при жизни, но и послѣ смерти оставилъ бы съ пенсіей. Этотъ припѣвъ заставилъ ее ненавидѣть въ душѣ то время, въ которое отцы, подобные ея отцу, чиновнику стараго закала, дрожали, чтобы не остаться за штатомъ и не попасть подъ судъ, и въ которое стали выводиться «дураки», понявшіе, что становится всэ труднѣе и труднѣе жить на крестьянскій счетъ, на взяточничество, на казнокрадство, а слѣдовательно и слѣдуетъ избѣгать необходимости брать себѣ на шею «обузу», то-есть жену и дѣтей. Этотъ припѣвъ толкнулъ ее въ среду тѣхъ восторженныхъ проповѣдниковъ труда и самостоятельности, безкорыстныхъ людей, которыхъ она презирала въ душѣ, какъ взбалмошныхъ идеалистовъ, какъ бѣсящихся съ жиру дворянчиковъ, какъ непрошеныхъ выскочекъ, и которымъ она явно волей-неволей поддакивала и льстила, чтобы черезъ нихъ получать работу, чтобы имѣть въ нихъ поддержку, такъ какъ большинство изъ нихъ было готово «сдуру» отдать послѣднюю рубашку нуждающемуся ближнему и распинаться за этого ближняго, ища ему работы, мѣста, поддержки. Нечего и говорить о томъ, какъ она смотрѣла вообще на богадѣленскихъ «старушонокъ», которымъ «умирать пора» и которыя «даромъ жрутъ чужой хлѣбъ», и какъ она взглянула въ особенности на Ольгу Андреевну, которая, по ея мнѣнію, какъ истая дармоѣдка изъ помѣщицъ, сперва «жирѣла» насчетъ крѣпостныхъ, а теперь будетъ «жирѣть» на счетъ общества и благодѣтелей, не стукнувъ пальцемъ о палецъ.
— Мы, несчастныя труженицы, никогда не имѣвшія ни кола, ни двора, ни рабовъ, должны весь вѣкъ гнуть горбъ, а эти бѣлоручки весь вѣкъ дармоѣдничаютъ, — разсуждало она. — Имъ счастье!
И Ольга Андреевна, безъ всякихъ объясненій, съ первой же встрѣчи почувствовала, какое мнѣніе о ней сложилось у Натальи Францовны. Обѣ дѣвушки сразу сдѣлались врагами. Сколько обидъ за послѣдніе четыре года перенесла Ольга Андреевна отъ Натальи Францовны.
— А что ваша мать все попрежнему лежитъ? — опрашивала Меленъ у Бичунской, встрѣчая ее въ пріемной комнатѣ «конторы».
— Да, — отвѣчала Ольга Андреевна.
— Вотъ ужъ истинное наказаніе Божіе! — замѣчала Меленъ.
— Я не ропщу, — говорила Бичунская.
— Да, вы не ропщете, но каково другимъ-то платить на васъ, — говорила Наталья Францовна. — Не будь ея, вы бы могли еще пойти куда-нибудь служить… въ экономки, въ няни.
О, какъ хотѣлось иногда Ольгѣ Андреевнѣ дать пощечину этой женщинѣ, а между тѣмъ нужно было молчать, сносить все. Женщины бываютъ порою жестоки, какъ самыя безсмысленныя дѣти, не понимающія иногда даже слова «жестокость».
Наталья Францовна, вслѣдствіе невыгодно сложившихся житейскихъ обстоятельствъ, принадлежала къ числу именно такихъ жестокихъ женщинъ. Она съ умысломъ или безъ умысла, сознательно или безсознательно, давала людямъ понять, насколько выше ихъ стоитъ она, насколько ея жизнь полезнѣе ихъ жизни, какъ много должна она работать, тогда какъ они дармоѣдничаютъ. Не мудрено, что всѣхъ обрадовало паденіе этой личности и, конечно, болѣе всѣхъ радовалась Ольга Андреевна, какъ человѣкъ болѣе чуткій, болѣе воспріимчивый…
— Да, а все-таки она припрятала, вѣрно, не мало! — рѣшила мысленно Ольга Андреевна, вспомнивъ о всѣхъ обидахъ, перенесенныхъ отъ Меленши. — Ограбила нищихъ и совѣсть спокойна, и будущность не пугаетъ, за границу вонъ ѣдетъ; ни думать, ни заботиться не о комъ, благо сердца нѣтъ… А у насъ, съ мамулей, гроша за душой не имѣется! Какъ еще тянемъ день за днемъ, — одному Богу извѣстно! И что же будетъ дальше? Гдѣ силы, чтобъ терпѣть еще? Гдѣ правда-то? Гдѣ справедливость?.. Видно, ворами надо быть…-- Ея умъ все чаще и чаще останавливался на этихъ вопросахъ и, ожесточаясь, начиналъ мутиться. — Гдѣ же Божья правда, гдѣ же Его помощь? Нѣтъ, нѣтъ ничего…
Она уже не могла вспомнить, когда въ послѣдній разъ молилась.
IV. править
— Что, вѣрно, мамаша спитъ, что въ коридоръ отдохнуть вышли? — окликнула Ольгу Андреевну какая-то изъ сосѣдокъ, прорывая ея тяжелыя думы. — Воздухъ-то у васъ — хоть топоръ вѣшай!
— Воздухъ, какъ воздухъ, — рѣзко сказала Ольга Андреевна, не терпѣвшая даже намековъ на то, что ее что-нибудь тяготитъ дома.
— Ну, ужъ гдѣ же! Извѣстно, больной человѣкъ въ комнатѣ. Однѣхъ простынь сколько въ день приходится перемѣнить. Кромѣ того, мази да спирты разные… Нѣтъ, я бы на вашемъ мѣстѣ положила мамашу въ лазаретъ, — совѣтовала сосѣдка.
— Въ лазаретъ? Мать отправить въ лазаретъ? — воскликнула Ольга Андреевна почти съ ужасомъ.
— Ну, да, а то вы и сами изведетесь, ходя за ней. Еще, храни Господи, раньше ея умрете, — сообразила простоватая сосѣдка.
— Ступайте, ступайте! — внѣ себя крикнула Ольга Андреевна. Не выводите вы меня изъ терпѣнія… Кому моя мать мѣшаетъ? Кому я жалуюсь на свою судьбу? Вы слышали отъ меня жалобы? слышали?
Она точно обезумѣла, точно ой нанесли кровную обиду. Эти минуты, когда она почти теряла сознаніе, повторялись все чаще и чаще. Послѣ нихъ, ей становилось обидно и совѣстно за себя, за свои нервныя вспышки, а въ головѣ, какъ удары молота, повторялся одинъ и тотъ же вопросъ: «Но что же будетъ дальше»?
— Да никто и не говоритъ этого, — начала оправдываться, смущенная окрикомъ Бичунской, сосѣдка.
— Что-жъ вы всѣ ко мнѣ съ совѣтами лѣзете? Одинъ то, другой другое совѣтуетъ! Вѣдь этакъ жить нельзя, жить нельзя! Или руки намъ на себя наложить? — почти со слезами уже, упавшимъ голосомъ, проговорила Ольга Андреевна, отвернувшись въ сторону.
— Ахъ, нервы-то, нервы-то какъ у васъ разстроены! — вздохнула съ сожалѣніемъ сосѣдка. — Другіе-то рады, коли къ нимъ съ участьемъ отнесутся, а вы… точно кто обижать васъ желаетъ…
Она, оскорбленная и негодующая, отошла, качая сострадательно головой, отъ Бичунской и встрѣтилась въ коридорѣ съ новымъ экономомъ, вѣжливымъ и сдержаннымъ, въ обращеніи, прямымъ, какъ палка, нѣмцемъ.
— Вы у Бичунской были? — спросилъ онъ.
— Да, говорила сейчасъ съ Ольгой Андреевной, — отвѣтила словоохотливая старушка. — Въ коридорѣ она сидитъ, въ комнатѣ-то у нихъ не продохнешь. Вотъ-то у нея нервы разстроены… хоть не подходи къ ней — сейчасъ облаять готова всякаго.
— Разстроятся, когда три года около умирающей провести придется, — серьезно замѣтилъ экономъ. — Я слышалъ, что она всю себя посвятила уходу за матерью…
— Да вѣдь что же ей больше и дѣлать? — замѣтила не безъ ехидства старушка. — Еще слава Богу, что та жива, а то куда бы она дѣлась: скелетъ-скелетомъ: ни работать, ни служить такой-то…
— А теперь вотъ еще, — продолжалъ въ раздумьѣ экономъ: — не знаю, какъ и сказать… одинъ изъ ихъ поручителей извѣщаетъ, что онъ вслѣдствіе измѣнившихся денежныхъ обстоятельствъ не можетъ болѣе вносить шестидесяти рублей въ годъ за нее и за ея мать.
— Такъ какъ же? дѣлать-то что онѣ будутъ? — заговорила уже съ любопытствомъ старуха.
— Не знаю ужъ, право, — сказалъ задумчиво экономъ. — Надо будетъ подумать… рѣшить на чемъ-нибудь…
Онъ не спѣшной походкой пошелъ по направленію къ Ольгѣ Андреевнѣ, а старушка торопливо направилась въ общую кухню сообщить сенсаціонную пріютскую новость: ужъ не рѣшится ли пріютское начальство держать Бичунскихъ за двадцать пять рублей вмѣсто тридцати? Тогда, пожалуй, еще хуже кормить будутъ: вѣдь если тутъ пять рублей, да тамъ пять рублей наверстать надо, то обѣдъ-то и станутъ дѣлать поплоше. И безъ того не мало въ пріютѣ даровыхъ нахлѣбницъ: пріѣдутъ погостить, начальство разрѣшитъ, ну, и гостять по недѣлямъ даромъ у матерей да у бабушекъ, а имъ изъ милости порціи даютъ, у пансіонерокъ ѣду утягиваютъ. А тоже изъ какихъ это средствъ пятерымъ слабымъ и больнымъ молоко ежедневно даютъ? конечно, изъ той же платы, которую пансіонерки за себя платятъ?.. Старухи не могли не интересоваться такими важными вопросами, такъ какъ отъ того или другого рѣшенія этихъ вопросовъ зависѣли и качество и количество отпускаемой имъ ѣды. Эта ѣда и безъ того была плоха и скудна, и чѣмъ хуже была она, тѣмъ жестче и безсердечнѣе относились онѣ ко всякимъ распоряженіямъ начальства, касавшимся дозволенія какой-нибудь дочери погостить въ пріютѣ при умирающей матери или разрѣшенія давать какой-нибудь больной ежедневно порцію молока. Именно здѣсь можно было лучше всего наблюдать, до какого безсердечія можетъ дойти человѣкъ, когда дѣло идетъ о его послѣднемъ кускѣ хлѣба… Извѣстіе, сообщенное пріютскимъ старухамъ сосѣдкой Бичунской, было именно такого рода новостью которая могла заинтересовать и взволновать всѣхъ.
Не взволновалась, повидимому, только сама Ольга Андреевна, когда экономъ сообщилъ о непріятности, постигшей ее. Она выслушала сообщенное имъ извѣстіе, точно окаменѣвъ, не проронивъ ни слова, не выронивъ ни слезы…
— Что же вы думаете дѣлать? — спросилъ онъ, немного погодя, удивленный кажущимся спокойствіемъ слушательницы.
— Что? — безсмысленно повторила она и замолчала, тупо смотря въ пространство.
«Не совсѣмъ еще добилъ!» — пронеслось въ ея головѣ, и ея лицо приняло выраженіе какого-то ожесточенія. Потомъ она проговорила, какъ бы размышляя вслухъ:
— А если отпускаемое на насъ бѣлье не выдавать намъ?.. Бѣлья и такъ довольно покуда… чаще стирать придется, вотъ и все… Тоже мою порцію обѣда и кофе не выдавать?
Онъ смотрѣлъ на нее, не понимая; на минуту ему показалось, что она сама не сознаетъ, что говоритъ.
— Да какъ же вы-то безъ ѣды останетесь? — спросилъ онъ наконецъ. — Порціи и такъ не велики… всего въ обрѣзъ.
— Ахъ, что я! что это всѣ обо мнѣ говорятъ, точно сговорились! Что я? что я? Мамуля жила бы! — воскликнула она, повидимому, не сознавая вполнѣ того, что говоритъ.
— Нѣтъ, такъ не годится… объ этомъ надо серьезно подумать, — проговорилъ онъ, поднимаясь съ мѣста.
Онъ пошелъ отъ нея, сказавъ еще разъ, что онъ подумаетъ, и сознавая, что она просто невмѣняема, что она, пожалуй, умретъ раньше матери. Это было бы страшнымъ несчастіемъ для старухи… Онъ безсознательно оглянулся на ходу и въ темнѣющемъ воздухѣ увидалъ еще разъ смутное очертаніе фигуры Ольги Андреевны. Худая, похожая за остовъ, обтянутый кожей, съ сѣдыми, какъ серебро, волосами, она сидѣла неподвижно, уронивъ руки на колѣни, похожая на темный призракъ, окутанный вечерними сумерками.
— Барышня, барышня, — окликнула ее торопливо Дарья: — барыня сѣсть хотятъ…
Это была самая тяжелая пытка для Ольги Андреевны — усаживать больную: приходилось звать на помощь казенную, здоровую, молоденькую дѣвушку изъ «воспитонокъ» и втроемъ, съ непомѣрными усиліями, поднимать отяжелѣвшую, неподвижную больную, обкладывая ее кругомъ подушками, чтобы она не свалилась.
— Оля, Оля! сидѣть хочу! — послышался голосъ больной, какъ только вошла къ ней въ комнату дочь. — Устала лежать, сидѣть хочу…
— Сейчасъ, мамуля, Дарья только Настю приведетъ, — отвѣтила Ольга Андреевна.
Въ ожиданіи прихода казенной дѣвушки, Ольга Андреевна остановилась у кровати матери. Въ ея головѣ мелькали странныя, отрывочныя мысли: «Меленша правду говорила, что другимъ не легко поддерживать насъ, вотъ одни и отказали уже въ поддержкѣ. Другіе тоже откажутъ… Что-жъ, оно и понятно. Дармоѣдки мы съ матерью… Всегда были дармоѣдками. Приканчивать такихъ-то надо… Приканчивать?.. Господи, что за мысли идутъ въ голову!.. Грѣхъ одинъ… Что-жъ, ну да, грѣхъ, грѣхъ, а кто навелъ на грѣхъ? Самъ Богъ оставилъ… Самъ Онъ забылъ. Ну, и уповать перестала, и ропщу, и въ церковь не хожу болѣе… окаянная, совсѣмъ окаянная, силъ нѣтъ молиться… Злодѣи благоденствуютъ, воры ликуютъ, а мы… Что мы сдѣлали, чтобы насъ мучить, чтобы насъ казнить? Что?..» — А что? — съ суровымъ взглядомъ, обращеннымъ къ переднему углу, спросила она вслухъ.
Въ этомъ мрачномъ взглядѣ была безумная злоба, ненависть, ожесточеніе.
— Мамашу посадить пришли мы съ Настей, — послышался голосъ Дарьи, полагавшей, что Ольга Андреевна обращается съ вопросомъ къ ней.
Ольга Андреевна очнулась: ее охватилъ ужасъ, ей казалось, что на мгновеніе она потеряла разсудокъ…
Минутъ черезъ пять, три женщины уже возились около больной, поднимая ее.
— Ты пѣть умѣешь? — спрашивала между тѣмъ больная у краснощекой Насти, улыбаясь своей загадочной, насмѣшливой улыбкой и щуря лукаво лѣвый глазъ.
— Умѣю, Софья Зиновьевна, — отвѣтила Настя, съ трудомъ переводя духъ отъ возни и отирая съ лица потъ.
— Ну, вотъ и пой. У меня въ деревнѣ дѣвушки всегда пѣли за работой… веселы были всѣ. Помнишь, Оля? Плетутъ кружево и ноютъ… ягоды собираютъ и поютъ. У насъ все свое было: и кружева, и холстъ, и грибы, и ягоды. Много всего было… Въ церковь ходили, молиться ходили… теперь не ходимъ… На постели меня, что ли, носить?
Она засмѣялась и продолжала:
— А Оля у меня безбожницей стала… Говоритъ: за что Богъ наказываетъ, за что? Да, ишь какая любопытная стала… чего захотѣла узнать. А ты вотъ поди, спроси у Бога-то… Тоже всѣ бы рады узнать, за что, хорошо бы узнать. А? Хорошо было бы? Хорошо бы вѣдь, Оля?
Больная опять засмѣялась беззвучнымъ смѣхомъ, словно издѣваясь надъ кѣмъ-то?
— Отвѣчать не хочетъ, сердится, — закончила она, видя, что дочь ей не отвѣчаетъ, и неожиданно снова приказала:
— Ну, пой же, Настя… пой… пой… Хочу, чтобы пѣли… чтобы пѣли хоровую.
Ольга Андреевна, у которой щемило сердце и мутилось въ головѣ, молящимъ тономъ шепнула Настѣ:
— Спой, голубушка!
Настя, сперва конфузясь и немного ломаясь, сказала:
— Что же мнѣ пѣть, барышня?
А потомъ затянула тихо заунывную пѣсню, и сама, незамѣтно для себя, расчувствовалась, подперевъ щеку рукою… Старуха продолжала насмѣшливо улыбаться и щурить лукаво лѣвый глазъ, все глубже и глубже опускаясь въ окружавшія ее подушки.
— Барышня!.. а барышня! — боязливымъ шопотомъ окликнула, наконецъ, Дарья Ольгу Андреевну.
Та словно очнулась отъ тяжелаго сна.
— Что? — тихо отозвалась она.
— Барыня-то… барыня-то… смотрите! — указала въ ужасѣ служанка на старую барыню.
Ольга Андреевна только вскрикнула, взглянувъ на мать, совсѣмъ опустившуюся на постели среди подушекъ всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ, съ безпомощно упавшей на грудь сѣдою головою…
V. править
— Да какъ же такъ? когда же? — волновались опять въ пріютскихъ коридорахъ всѣ старухи, собравшись, рано поутру, въ кучки. — Теперь только бы жить да жить, отдыхая отъ столькихъ трудовъ, а она…
— Да когда же? Ночью вѣрно? И съ чего? Письма нешто никакого не оставила?
— Ну да, кому было писать? Никого вѣдь не осталось. Чужіе, что ли, тужить станутъ? Увидали бы кровь, содрогнулись бы, а то письма… Нужны имъ чьи-нибудь письма!..
— Да, но все же…
— Крестъ надѣла на шею на новой тесемкѣ, все бѣлье чистое надѣла на себя, и бухъ черезъ форточку, — разсказывали женщины, знающія всю подноготную. — Подъ утро, въ пять часовъ, слышали, какъ что-то мягкое на дворѣ шлепнулось… дрова это стали носить дворники… поглядѣли, а это она… лежитъ и трепещется…
— Жива, значитъ, еще была?
— Жива не жива, а такъ какъ бы въ предсмертномъ трепетаніи находилась.
— Самогитова еще вчера вечеромъ видѣла ее, послѣ того какъ мать-то умерла… говоритъ, ровно не въ своемъ умѣ была, — дополнялись подробности разсказа. — Да и экономъ вчера замѣтилъ, что она не въ своемъ умѣ… говорилъ онъ съ ней, когда еще мать жива была, а она несуразное все такое ему въ отвѣтъ… «Мнѣ, — говорила: — ничего не надо, ни одежды, ни ѣды… чего обо мнѣ заботятся?» Обижалась даже, что ей же добра желаютъ..
— Была бы въ своемъ умѣ, не сдѣлала бы этого… только бы теперь отдыхать, а она — на-вотъ, поди… Три года ходила-ходила за больной, ни днемъ, ни ночью отдыха но знала, а теперь вольною птицей стала — живи не тужи, какъ у Христа за пазухой… Нѣтъ, ужъ извѣстно, что не въ своемъ умѣ была! — обсуждали сосѣдки вопросъ о самоубійствѣ Ольги Андреевны.
Она, послѣ смерти матери, рано утромъ выбросилась въ окно изъ коридора на пріютскій дворъ…