В. В. Розанов править
«По причине оставления одним супругом другого…» править
На уроке закона Божия
Пожилой, но не старый еще генерал встал и хотел попрощаться.
— Подождите, что вам минут пять-десять, — остановил я его. — Сядьте. Я не могу еще собраться с умом в вашем деле.
Я выслушал его получасовой рассказ о семейной жизни. Сейчас он не несет правительственной службы, а занимает частную должность, хотя холит в мундире и вообще «как следует генерал». Он занимал большие должности в Привислинском крае при Черткове и на Кавказе при Воронцове-Дашкове. Был обоим близок, был обоими любим и уважаем, нужен делу, нужен и государству. И от всего бежал, чтобы скрыться в безвестность частной службы.
Двадцать два года тянется его дело о разводе… Вскоре после брака жена его оставила, и через 2-3 года он получил осязаемые, документальные доказательства ее измены, т. е. что она живет с другим. Начал дело о разводе. По обычаю, оно затянулось. Прошло года два, и его жена подала встречный иск о прелюбодеянии и с другой стороны, т. е. также об его измене. У нее не было осязательных доказательств, а только голословные, «по слухам». Но интимно он мне сказал, что, действительно, через немного лет после оставления его женою он полюбил одну девушку и вступил с нею в связь, которая тянется до сих пор, восемнадцать лет. Детей от второго сожития нет, а от первого брака остались две дочери, которых жена его оставила у него на руках малютками. Обе они не помнят своей матери и относятся к теперешней его сожительнице хорошо, как к родной матери. Из дочерей этих одна вышла замуж, — отлично и видно; другая — еще в девушках. Обе они воспитаны его сожительницею-полуженою.
Дом как следует. Полон тишины и всего, что следует. Только он… не легален, «не узаконен».
Это и встретилось острою встречею с его видною, открытою, притом военною службою, где так строги «требования чести». Нужно было видеть сжатое, измученное лицо рассказчика, когда в изложении обстоятельств жизни и службы он доходил до момента, когда наместник или генерал-губернатор приглашал его «познакомиться с женою», и затем эта жена говорила: «Привезите ко мне ваших дочерей и жену: я слышала, ваши дочери такие воспитанные». Спина и плечи генерала в эти моменты рассказа так поводились, точно из него тянули жилы, и сейчас вся боль этого вытягивания снова чувствовалась.
— Страх, что кто-нибудь из присутствующих знает, что она — не жена мне…
— Нет, ее, бедной, вашей теперешней жены или любовницы, страх, что кто-нибудь знает, что она не жена вам…
В движении души мы почти обнялись. А он такой сильный, красивый. Я вижу его в первый раз…
Он выбирал поэтому службы не прямые; именно, чтобы «его документы», где прописаны имя и отчество другой его жены, — бежавшей, — находились или в «делах» канцелярии, у него самого на руках, или (не помню подробности рассказа) в другом месте, чуть ли даже не в другом городе. Но, во всяком случае, служба была вся сообразована с вопросом, где будут находиться его «бумаги» и чтобы в них никто не заглянул из его сослуживцев или непосредственного начальства. От этого он нес не прямую военную службу, а инженерно-военную, или стратегически-военную: именно — распоряжался передвижением войск по железным дорогам. Подробностей я не помню. Помню только страх и стыд, что он постоянно «скрывал свои документы».
— Черт знает что, — проговорил я. — Как беглый с каторги… Опасаясь, что схватят за руку и спросят: «Вы кто?»
«Кто» ваша семья? «Где ваша жена?» «Вы обманываете: его высокопревосходительство обманываете, да и всех нас». «Это — вам посторонняя женщина, а вы ее вывозите как жену и выдаете за жену». «Вы все, вся ваша семья, — беглые, безыменные, невесть кто и, в сущности, шушера и лжецы». «А носите эполеты и занимаете должность».
В этом кошмаре, среди этих слышащихся душевным ухом вопросов, вечно ожидая их, ожидая «разоблачения» и скандала, прожил восемнадцать лет, — восемнадцать, читатель! — красивый, сильный, служебный, вполне благородный человек.
— Да, ведь, это шантаж, — прошептал я. — Что такое «шантаж»? Угроза разоблачения какой-нибудь тайны и вымогательство денег путем этой угрозы. Тут только требования денег нет… Да, в сущности, и это есть, ибо из рассказа вашего видно, что вы отказывались «из страха быть изобличенным» от предложения более выгодных и видных служб, ближе к наместникам.
— Да, в сущности, вся служба моя разбита. И тогда была, восемнадцать лет. И нервы не вынесли, и я, еще в силах, вовсе оставил государственную службу.
— Шантаж полный. Ужас шантажа, психология шантажа — налицо. Но он идет не от лица, а от закона. Жена ваша пользуется законом, который налицо, и закон этот, в сущности, ничем не наказав ее за то, что она вас кинула, не помешав ей вас кинуть, не вмешавшись в это дело хотя бы расспросом или советом в момент, когда вы остались одни, с двумя малютками на руках, — вдруг властно вмешивается в тот другой момент, когда вы исправляете свою судьбу, когда вы из лежачего, неестественного положения встали, поднялись, выпрямились, как следует нормальному человеку. Буквально, черт знает что такое, хуже, чем в цирке, несправедливее, глупее. Вас уронила, толкнула жена: полное молчание, «не мое дело», — говорит закон, власть… «Умываю руки», — говорит духовная власть. Но вы встали, попросту — женились, обзавелись семьей, которую любите, к которой чувствуете потребность, ибо семья есть потребность не только физическая, но и, еще гораздо больше, духовная, поэтическая, художественная: «не могу быть без семьи», «не могу жить холостяком», — это говорят лучшие люди, стойкие граждане и обыватели. Но едва вы стали «полным человеком», как закон вам кричит:
— Каторжник! Ты каторжник за это! Как ты смел подняться, когда тебя уронила жена, законная жена твоя, обвенчанная в церкви и которая, имея все права на тебя, бросила эти права и живет с любовником, но это все равно; ты обязан был лежать и смотреть лежа, как она счастлива с возлюбленным. А когда она кончит удовольствие и вернется к тебе… то ты собственно для того и должен лежать, чтобы вот в эту блаженную минуту протянуть к ней объятия и повторить трогательную сцену Евангелия: отца, принимающего блудного сына. Мы же, судьи, закон, духовенство, церковь вкупе с государством, полюбовались бы на это зрелище, воистину христианское и воистину евангельское! Но теперь все расстроено, ужасно расстроено: ты не захотел дожидаться восемнадцать лет, «претерпеть до конца» и дождаться «торжества», а прозаическим и обыкновенным образом встал и снова женился… Не формально, но все-таки. Лишил нас зрелища, умиления. Так за это, ехидна, ты будешь есть землю до конца жизни, как проклятый змий, как Каин. Нет тебе благословения нашего, и проклинаем тебя, и твою женщину, и твоих выродков, если они у тебя родятся, всею силой закона и всеобщественного, всенародного презрения…
— Черт знает что такое… Тут «Каин» не тот, кто в самом деле «трясется» и боится, как бы кто не увидел его «документов», а кто его проклял и убил проклятием, тот и есть братоубийца Каин. Но оставим… Голова болит от подробностей вашего дела, которые вы и так быстро рассказываете, ибо мозг ваш навертелся в его перипетиях, а я никак их не могу запомнить и даже уловить. Мне ясен один смысл, — общий смысл. Восемнадцать лет тянется «дело», а в сущности — безделье. 1) Жене вашей ни лучше, ни хуже от «дела». Живет она с другим, и пресчастливо, — кроме того, что у ней есть забота — не дать вам развестись с нею. Но забота эта чисто из злобы ее вытекает, ибо как муж вы ей не нужны, и, в сущности, она только рассчитывает пережить вас и получить после вас пенсию на воспитание детей от возлюбленного своего. Далее, 2) вы совершенно измучены, служба ваша испорчена, вы изломаны как слуга государства и как член общества. 3) Измучена донельзя та женщина, с которою вы живете. И почти главное и самое бессмысленное: 4) целая орава чиновников, светских и духовных лиц, секретари консистории, столоначальники, протоиерей, архиерей ваш местный и вот здесь, в Петербурге, большие лица, вместо того чтобы думать о государстве и народе, приносить пользу государству и народу, — ну, хоть пахать поле и делать хлеб или прясть лен, делать полотно, — надев мундиры и ордена, копаются ручищами и умишками в каком-то, черт его дери, никому не интересном деле, в ссоре вашей с женой, — черт бы побрал эту ссору, — ни клеят, ни расклеивают, ни сшивают, ни расшивают… Да это черт знает что такое: ведь им всем деньги платят! Пребольшущие жалованья. А за что? Разбирают вас с супругою!.. Баба надурила, не хочет жить с мужем. Чем сказать бы: «Не хочешь, — уходи: муж свободен, ты его освободила», — так заместо этого они… восемнадцать лет пишут! Бедлам!! Караул!! Да сам Гоголь в «Мертвых душах» не выдумывал такой бессмыслицы, чудовищности и идиотизма. Никому в голову, никому даже в фантазии в голову не приходило построить такую ахинею, какая существует в действительности и называется «бракоразводным процессом у христианских народов». Восемнадцать лет кляузы! Замучено двое! Торжествует бессовестная! И всем этим занято сто лиц! С жалованьем! Господи, с нами крестная сила! Зачитаешь «Да воскреснет Бог», потому что мы в явном бесовском наваждении, во власти дьявола, который закружил нам головы и издевается над нами невыносимым издевательством. Спасибо за рассказанную историю. Идите. Ваше дело скоро уже кончится. Так и вы говорите. Вас наконец выслушал и обещал все сделать человек в силе и с ясным суждением. Но 18 лет жизни отравлены, а России этот чудовищный бракоразводный процесс испортил восемь веков жизни! Но скоро всему конец… конец этой сатанинской гоголевщине, именуемой «бракоразводным нашим процессом»… Вот уж поистине гоголевская ведьма в гробу, которая ловит живых…
Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 27 янв. № 21.