«Наяда». править
Крупное и быстрое волненіе неслось навстрѣчу и наискось курсу «Наяды». Ея медленный ходъ, ея порывистая и неровная качка показывали, что въ настоящую минуту она боролась. На фонѣ сѣрыхъ неба и воды чернѣлъ тонкій и высокій мостикъ, а на немъ въ свою очередь чернѣло нѣсколько человѣческихъ силуэтовъ. Четверо изъ нихъ съ видимымъ усиліемъ ворочали штурвалъ, около — двое сигнальщиковъ неустанно изслѣдовали чрезъ подзорныя трубы всѣ точки однообразнаго, сѣраго горизонта, и впереди всѣхъ старшій офицеръ, еще молодой, но уже начинающій тяжелѣть, сутуловатый блондинъ, съ короткой густой бородой, хмуро смотрѣлъ на кипѣвшее море, и всѣми чувствами опытнаго моряка сосредоточился на той массѣ желѣза, которая находилась у него подъ ногами.
Порывистыя взмахи «Наяды» дѣйствовали губительно на ея ржавый и износившійся корпусъ. Давно она уже не находилась въ окружавшей теперь ея обстановкѣ, и опасенія старшаго офицера раздѣлялись всѣми людьми на этомъ высокомъ мостикѣ, хотя этого и нельзя было замѣтить, глядя на ихъ коричневыя, теперь словно окаменѣвшія лица. Только одинъ изъ нихъ, молодой безусый мичманъ, отличался отъ всѣхъ въ этомъ отношеніи. Онъ съ упорной безпечностью не замѣчалъ общаго настроенія, какъ это можно было заключить по той независимой щеголеватости въ манерахъ, съ которой имъ иногда пытался прохаживаться по мостику.
Было свѣжо. Осенній вѣтеръ давалъ себя знать, заставляя ежиться отъ холода. Старшій офицеръ взялъ трубу, положилъ ее на плечо матроса и сталъ высматривать впередъ и вправо, гдѣ висѣла темная туманная полоса, походившая на дымъ прошедшаго парохода. Тамъ по его расчетамъ уже давно долженъ былъ открыться маякъ. Но маякъ не открывался и въ головѣ у офицера копошились невеселыя предчувствія относительно своей «Наяды».
И дѣйствительно, всякій, кому приходилось видѣть «Наяду» невольно поражался несоотвѣтствіемъ такого поэтическаго имени съ дѣйствительной ея наружностью. Даже и люди, смотрѣвшіе на нее съ точки зрѣнія морскихъ вопросовъ дня, — и тѣ находили внѣшность ея лишь необыкновенной. Впрочемъ, такихъ наблюдателей оставалось уже немного. Вотъ уже минуло 30 лѣтъ, какъ «Наяда» вмѣстѣ съ другими подобными ей судами опровергла возлагаемыя на нее надежды. Теперь-же она, къ довершенію всего, была и стара, что сразу можно было замѣтить, несмотря на ея тщательную гримировку. Слизь и ржавчина таились подъ густымъ слоемъ сурика, покрывавшаго ея подводную часть, трюмъ таилъ въ себѣ вѣчное и глубокое болото, а въ темныхъ палубахъ царили вѣчный мракъ и тяжелая сырая атмосфера.
Но самый главный недостатокъ «Наяды» заключался въ ея сердцѣ, — машинѣ, разслабленной и дряблой. Она давно уже была обречена на средній ходъ, да и то только во время тихой погоды.
Въ такомъ-то безотрадномъ положеніи мы застаемъ «Наяду» въ осенній бурный день, въ открытомъ морѣ на нѣсколько часовомъ переходѣ.
При пасмурности и порывистомъ вѣтрѣ, тяжелый кузовъ «Наяды» былъ совершенно покрытъ волненіемъ, носившимся черезъ него. Только высокій мостикъ съ бѣлой трубой, двѣ сѣрыя приземистыя башни, да три тонкія мачты безъ рей смутными очертаніями виднѣлись надъ сѣрой и вздувшейся поверхностью моря. Только по этимъ смутнымъ контурамъ и можно было замѣтить присутствіе большого военнаго монитора.
Между тѣмъ, темная полоска на горизонтѣ, казалось, сгущалась съ каждой минутой все болѣе и болѣе. Старшій офицеръ почувствовалъ на своемъ лицѣ нѣсколько холодныхъ капель.
— Дьяченко, — крикнулъ онъ вдругъ, не отрываясь отъ трубки.
— Есть, — отозвался загорѣлый сигнальщикъ съ другаго борта.
— Погляди-ка, братецъ. Кажется, тамъ «Ночь»…
Сигнальщикъ подошелъ, положилъ свою трубу на другое плечо матроса и на нѣсколько минутъ прильнулъ глазомъ къ отверстію.
Но старшій офицеръ просто обглядѣлся. Въ круглыхъ дискахъ трубъ ничего не было, кромѣ однообразно сѣрыхъ воды и неба. Очевидно, «Ночь», спутница «Наяды», ушла въ эту туманную полосу. Такое заключеніе вызвало нѣсколько неопредѣленныхъ, но энергичныхъ восклицаній со стороны офицера.
Порывы вѣтра стали приносить холодныя брызги. Начинался одинъ изъ тѣхъ осеннихъ дождей, которые моросятъ по нѣскольку сутокъ. Офицеръ сердито крякнулъ, круто повернулся и пошелъ по мостику, чуть не швырнувъ сигнальщику подзорную трубу. Но тутъ-же боковой взмахъ заставилъ его остановиться и придержаться за поручни.
— Такъ и есть… ушла въ туманъ, — тихо прошипѣлъ Дьяченко своему сосѣду. Снизу затрещалъ звонокъ. Безусый мичманъ подошелъ къ говорной трубѣ и сталъ перекрикиваться съ механикомъ. Изъ машины третій разъ сообщали, что необходимо убавить ходъ. Мичманъ развязно и размѣренно подошелъ къ старшему офицеру и, приложивъ руку къ козырьку своей зюйдъ-вестки, доложилъ о просьбѣ механика.
Старшій офицеръ отвѣчалъ на это пожатіемъ плечей. Потомъ онъ быстро оттолкнулся отъ поручня и, перейдя мостикъ, сталъ съ рѣшительнымъ видомъ спускаться по трапу, расположенному въ узкой желѣзной трубѣ. Очутившись въ полутемной каютъ-кампаніи, онъ подошелъ къ двери капитанской каюты и взялся за ручку. Отворенная дверь обнаружила небольшую каюту, еще болѣе темную, чѣмъ первая.
— Это вы?.. Ну, что новаго? — спросилъ вошедшаго кто-то изъ темнаго угла усталымъ и негромкимъ голосомъ. Въ этотъ моментъ послышался тяжелый ударъ сверху, и два обнаженныхъ отъ воды иллюминатора на нѣсколько секундъ освѣтили каюту съ дубовой низкой койкой, гдѣ теперь лежалъ рыжеватый, блѣдный человѣкъ съ необычайно тощими руками и ногами.
— Я опять къ вамъ, Валерьянъ Ивановичъ, — сказалъ старшій офицеръ. Надо вѣдь, наконецъ, вернуться. «Ночь» ушла вправо, ей хорошо… а мы поломаемъ машину. Дальше намъ идти нельзя.
Лежавшій, вмѣсто отвѣта, махнулъ рукой съ раздраженіемъ человѣка, которому надоѣлъ одинъ и тотъ-же разговоръ. Старшій офицеръ нахмурился почти свирѣпо.
— Воля ваша, а только я думаю, что дальше намъ идти нельзя, — проговорилъ онъ отрывисто.
— А я то, я то!.. Куда мнѣ дѣваться тогда? — заволновался командиръ.
— Никто объ этомъ и говорить не станетъ. Да и «Пріемщикъ» ушелъ назадъ, а вѣдь онъ парусникъ, ему казалось-бы можно идти. Стало быть кто-же съ «Наяды» и спрашивать будетъ…
— Такъ, такъ, это вѣрно, а только лучше мы потерпимъ еще немного. Самъ зналъ, что теку, когда уходилъ, да что толку. Побудьте наверху, а потомъ я самъ выйду. Вы не повѣрите, какъ у меня голова болитъ…
Старшій офицеръ вздернулъ плечами и вышелъ, почти хлопнувъ дверью. Командиръ вздохнулъ и закрылъ глаза. Впрочемъ, ему было не до сна. Взмахи качки, шумъ извнѣ и удары въ палубу сверху не давали ему покоя ни на минуту, въ то время, когда голова его, казалось, разваливалась отъ боли, которая накоплялась съ каждой минутой все болѣе и болѣе. Но хуже всего былъ одинъ страшный вопросъ, заставлявшій забывать даже его головную боль. Надо вернуться! Эта необходимость была слишкомъ очевидна, потому что «Наяда» не въ состояніи выдержать такую погоду, противъ которой не устоялъ даже и «Пріемщикъ» — настоящее морское судно. Что-же требовать отъ «Наяды», которая течетъ всѣми пазами, всѣми своими семью тысячами болтовъ? При мысли о болтахъ въ головѣ командира возникло такое непріятное воспоминаніе, что его усталые глаза вдругъ загорѣлись чувствомъ тяжкой и несправедливой обиды.
«Если-же теперь съ полдороги придется вернуться назадъ, то… нѣтъ, лучше перенести все, что угодно, только не это», — думалъ командиръ, и дыханіе его стѣснялось при одномъ представленіи тѣхъ униженій и оскорбленій, какія ожидали его, если-бы «Наяда» съ полдороги вернулась обратно.
Но командиръ, дѣйствительно, былъ правъ, убѣждаясь въ необходимости повернуть назадъ. «Наяда» давно уже служила притчей во языцѣхъ. Американская идея — оставить непріятельскому обстрѣлу только башни и трубу, будучи сама по себѣ не лишенной остроумія, оказалась на практикѣ чистѣйшимъ абсурдомъ. Насильственное погруженіе корпуса внутрь сразу-же обнаружило такой быстрый кренъ, что нельзя было на новомъ суднѣ плавать, не рискуя буквально развалиться по всѣмъ склепамъ.
Качка была облегчена внутреннимъ перемѣщеніемъ тяжестей, что-же касалось до течи, то она была признана неизбѣжнымъ зломъ. Однажды «Наяда» бокъ-о-бокъ стояла съ судномъ, которое, собираясь уходить въ море, наливало для баласта свой трюмъ водой. Валерьянъ Ивановичъ въ разговорѣ съ командиромъ, смѣясь, указалъ на разницу между этими сосѣдними судами. Одно наливалось, а другое никакъ не могло отлиться. И дѣйствительно, течь «Наяды» была чрезвычайно велика.
А потомъ, одно только воспоминаніе о «Сиренѣ» родной сестрѣ «Наядѣ». Это походило на мрачное предсказаніе, приводившее командира въ ужасъ. Лѣтъ десять тому назадъ «Сирена», будучи введена для исправленія въ докъ, вдругъ на глазахъ у всѣхъ торжественно пошла ко дну. Это произошло послѣ восьмичасовой стоянки въ докѣ, когда отливаться было уже не нужно. Спеціалисты торжествовали, потому что этотъ случай блистательно подтвердилъ ихъ математическія выкладки, гдѣ доказывалось, что всѣ суда подобнаго типа, во-первыхъ, легко теряютъ свою плавучесть и, во-вторыхъ, сейчасъ-же послѣ этого опрокидываются. А потомъ еще случай, когда «Тайфунъ», этотъ братъ «Наяды» и «Сирены», выскочилъ на гладкій камень въ финскихъ шхерахъ и затонулъ такъ быстро, что ни одно изъ окружавшихъ его судовъ не успѣло подать ему помощи. Этотъ случай тоже обошелся благополучно, такъ какъ камень былъ мелокъ. Теперь-же «Наяда» находилась въ открытомъ морѣ.
Валерьянъ Ивановичъ, конечно, зналъ обо всемъ этомъ, когда принималъ командованіе «Наядой», но онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что командованіе это было временное и что «Наяда» давно уже посылается только въ тихую погоду, несетъ службу на «стоячей водѣ», какъ острили моряки. Будучи самъ по себѣ прекраснымъ теоретикомъ, сочиненія котораго въ морскомъ мірѣ принимались какъ руководство, Валерьянъ Ивановичъ, въ то же время былъ плохимъ практикомъ-морякомъ. Но въ описываемый день онъ прекрасно понималъ положеніе «Наяды». Все это для него было ближе всѣхъ прочихъ, такъ какъ онъ убѣдился въ необходимости повернуть назадъ и зналъ, что въ то-же время весь позоръ этого бѣгства всецѣло падетъ на него одного. А теперь онъ, соглашаясь со всѣми доводами своего помощника, мучился, и упрямился, и откладывалъ съ момента на моментъ свое приказаніе положить руль на бортъ.
Старшій офицеръ поднимался наверхъ, упираясь въ стѣнку трубы руками и съ трудомъ избѣгая толчковъ объ нее. Эти быстрые взмахи качки представляли собой такую очевидную опасность, что былъ моментъ, когда старшій офицеръ хотѣлъ на свою отвѣтственность свернуть поближе къ шхерамъ, гдѣ, въ крайнемъ случаѣ, можно было-бы сѣсть на мель. Но это желаніе длилось лишь мгновеніе, онъ переломилъ себя и вышелъ на мостикъ, гдѣ попрежнему, ухватившись за поручень, сталъ наблюдать море.
Странное смущеніе испытывалъ этотъ морякъ. Онъ чуялъ опасность подъ ногами, зналъ, что «Наяда» течетъ втрое быстрѣе обыкновеннаго, и въ то же время имъ овладѣвало какое-то умственное оцѣпѣненіе, отчего онъ уже наблюдалъ окружавшее его, не поражаясь, не удивляясь и не боясь. Морякамъ знакомо это чувство, или, вѣрнѣе, состояніе духа, которое является въ крайніе моменты. Его можно назвать пассивнымъ предчувствіемъ каждой изъ слѣдующихъ другъ за другомъ фазъ кораблекрушенія. Онѣ уже не поражаютъ моряка, онъ знаетъ, онъ предвидитъ каждую изъ нихъ. Это ощущеніе присуще преимущественно храбрымъ, которые чувствуютъ въ одинаковой мѣрѣ со всѣми страхъ близкой гибели, въ то-же время сохраняютъ способность мыслить и дѣйствовать, не поддаваясь непреоборимому внутреннему трепетанію. Только лицо стянуто какой-то судорогой холоднаго и жестокаго чувства, какъ будто человѣкъ заранѣе предрѣшилъ свои муки и свою гибель.
Именно съ такимъ-то лицомъ и съ такимъ-же выраженіемъ въ пронзительномъ металлическомъ взглядѣ старшій офицеръ стоялъ и глядѣлъ на клокотавшее море. Онъ думалъ, что въ то время, когда черезъ это мѣсто въ такую-же погоду, любой изъ парусныхъ угольщиковъ пройдетъ шутя и безъ малѣйшей тревоги, они могутъ погибнуть со всѣми своими знаніями, опытностью и съ двумя сотнями здоровыхъ рукъ. Отъ этихъ мыслей въ душѣ его накопляется взрывъ протеста противъ нерѣшительности его командира. Но въ то-же время онъ хорошо сознавалъ его положеніе и это-то и удерживало его отъ рѣшительнаго шага. Нѣтъ сомнѣнія, что вернись «Наяда» обратно, то найдется немного моряковъ, которые не назовутъ командира малодушнымъ. Старшій офицеръ укоризненно и неодобрительно крякнулъ, какъ-бы отвѣчая на собственныя свои мысли и затѣмъ желая разсѣяться, шагнулъ было по мостику, но сейчасъ-же взмахъ качки заставилъ его ухватиться за поручень и пригнуться подъ вліяніемъ неодолимой тяжести. Взглядъ его на секунду остановился на шлюпкѣ, подвѣшанной къ баканцамъ и прикрытой брезентомъ, положеніе котораго навело офицера на нѣкоторую догадку.
— Опять забрался кто-нибудь… Скотина, — пробормоталъ онъ сквозь зубы.
Мичманъ ежился подъ холоднымъ дождемъ и не слышалъ его замѣчанія. Сигнальщики рулевые съ окаменѣвшими лицами и удвоеннымъ вниманіемъ дѣлали свое дѣло, упорно не замѣчая открытія начальника. Офицеръ хотѣлъ было выгнать изъ шлюпки спавшаго матроса, но вдругъ ему пришло въ голову, что незачѣмъ гнать человѣка въ трюмъ, только для того, чтобы онъ погибъ тамъ вмѣстѣ со своими товарищами. Быть можетъ, судьба избрала этого самаго матроса, какъ вѣстника всему міру о томъ, что его товарищи-моряки не отступили, а умерли со славой…
Вѣтеръ сталъ бить жестокими порывами. Черезъ башню съ тяжкимъ ревомъ прошелъ сѣдогривый и сѣрый валъ и потрясъ до основанія весь мостикъ. Офицеръ посмотрѣлъ на небо.
— Дьяченко! — крикнулъ онъ, словно сердясь.
— Есть, — отозвался тотъ попрежнему.
Старшій офицеръ перешелъ къ нему на надвѣтреннуго сторону.
— Смотри, тамъ кажется туча спустилась… это къ погодѣ, — проговорилъ онъ, указывая на темноватое пятно, едва замѣтное на однообразно сѣромъ небѣ. Но сигнальщикъ не отвѣчалъ ни слова, и когда офицеръ повернулся къ нему, то замѣтилъ на его загорѣломъ лицѣ выраженіе того-же чувства, какое испытывалъ и самъ.
А валы наскакивали на башни все чаще и чаще, проносились съ тяжкимъ ревомъ надъ скрытымъ корпусомъ «Наяды», подшлепывали мостикъ, отчего тотъ трясся сверху до низу, сшибались опять и уходили за бортъ въ кипѣвшее море, уступая мѣсто новымъ такимъ-же безобразнымъ и тяжелымъ волнамъ. Угрюмое небо все болѣе и болѣе темнѣло и, казалось, спускалось надъ клокочущей пѣной поверхностью моря. Волненіе боролось съ теченіемъ, и крупная толчея съ неумолимой постепенностью расшатывала корпусъ «Наяды».
— Ваше благородіе, — услышалъ офицеръ позади себя и обернулся. Передъ нимъ вплотную, лицомъ къ лицу, стоялъ одинъ изъ рулевыхъ, молодой паренекъ съ глуповатымъ лицомъ и жидкими вѣчно приподнятыми бровями. Но теперь оно носило еще выраженіе самой серьезной озабоченности, словно онъ что нибудь забылъ, или потерялъ и теперь тщательно напрягалъ свой мозгъ. Въ обыкновенное время подобная выходка сошла-бы за немыслимую дерзость, но теперь почему-то и сигнальщики, и рулевые, и мичманъ, да и самъ старшій офицеръ не нашли ничего удивительнаго въ этой выходкѣ. Что-то слишкомъ необыкновенное и важное чувствовалось въ поведеніи глупаго паренька…
— Чего тебѣ? — не выдержалъ, наконецъ офицеръ. Эти сѣрые, наивно встревоженные глаза возбудили въ немъ невыносимо скверное чувство.
— Ваше благородіе, — надвинулся тотъ съ быстрой и мелкой судорогой на лицѣ, тщетно усиливаясь что-то вспомнить, или понять. — Ваше… ваше… гляди сюда…-- продолжалъ онъ порывисто, словно окаченный холодной водой. — Я Сенькѣ говорю: гдѣ маякъ знаешь? Вонъ, оттедова глянулъ… Ей-Богу!.. Ваше благородіе!
Матросикъ впился растеряннымъ взглядомъ въ хмурое лицо начальника, отрывисто и дребезжаще засмѣялся и нескладно махнулъ рукой мимо своего уха, не то указывая, не то отмахиваясь, словно отъ мухи.
Потомъ онъ вдругъ выпрямился, отчетливо повернулся налѣво кругомъ и отправился къ штурвалу, на свое мѣсто. Офицеръ продолжалъ стоять въ оцѣпененіи. Хотя онъ и не понялъ безсвязныхъ бормотаній матроса, но его странное поведеніе, однако, не было загадкой. Оно было понятно безъ словъ, и ему, и всѣмъ присутствовавшимъ, которые теперь съ удвоеннымъ вниманіемъ занимались своимъ дѣломъ съ однимъ и тѣмъ-же выраженіемъ предчувствія на загорѣлыхъ лицахъ и словно не замѣтивъ всего произошедшаго. Общее невыносимое состояніе духа и подтолкнуло матроса на его нелѣпую выходку.
Старшій офицеръ взялъ изъ рукъ сигнальщика трубу и сталъ разсматривать ту часть сѣраго горизонта, куда махнулъ рукой рулевой. «Можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ!» невольно думалось ему, хотя онъ и прекрасно зналъ, что сигнальщики со своими трубами и биноклями видѣли несравненно лучше рулеваго. Но море было сѣро и однообразно и только рѣдкія черныя точки, разбросанныя и тамъ и сямъ, указывали на присутствіе вѣхъ ограждающихъ камни и мели.
Вѣтеръ бьетъ въ лицо холоднымъ дождемъ, подъ ногами носятся сѣрые валы, въ сырой и темный трюмъ сочится вода… Офицеръ вздрогнулъ отъ этихъ невеселыхъ ощущеній и оглянулся на людей. Дождевики ихъ были мокры и имъ, видимо, было холодно. Руки, державшія штурвалъ, посинѣли и сами матросы ежились подъ косыми и холодными брызгами. Къ довершенію всего, качка бросала ихъ изъ стороны въ сторону. Начался штормъ, которому и конца не предвидѣлось. Старшій офицеръ выпрямился, и въ глазахъ его засвѣтилось твердое и опредѣленное рѣшеніе. Онъ приказалъ сигнальщикамъ и рулевымъ, а также и мичману привязаться концами къ поручнямъ мостика, чтобы какой-нибудь шальной валъ не смылъ ихъ въ море. Это было продѣлано очень быстро и офицеръ, бросивъ послѣдній взглядъ на сѣрый горизонтъ, спустился внизъ.
Командиръ лежалъ съ открытыми глазами. Шумъ извнѣ заглушилъ шаги старшаго офицера, и командиръ только тогда замѣтилъ его, когда вдругъ изъ полусумрака на него глянули два глаза. Командиръ вздрогнулъ и приподнялся.
— Валерьянъ Ивановичъ, — началъ офицеръ твердымъ, но спокойнымъ тономъ: — я пришолъ вамъ доложить, что я сейчасъ поверну самъ.
Командиръ безнадежно махнулъ рукой, повернулся и легъ ничкомъ.
— Голубчикъ, нельзя! Ей-Богу, не могу, — простоналъ онъ.
— Хорошо, тогда вотъ что. Я ослушаться не могу, конечно, но думаю, что вы позволите мнѣ распорядиться относительно команды.
— А? Что? — спросилъ командиръ не перемѣняя положенія.
— Я прикажу людямъ переодѣться въ чистое бѣлье…
Командиръ сразу сѣлъ на койку и съ выраженіемъ отчаянія поднялъ руки.
— Ждать больше нельзя. Или повернемъ, или…
— Вы хотите… Да развѣ такъ плохо?
— Развѣ вы не видите. Валерьянъ Ивановичъ въ послѣдній разъ прошу васъ: прикажите повернуть.
— Ну хорошо, хорошо, только переждемъ еще немного.
Старшій офицеръ рѣшительно вздернулъ плечами, быстро повернулся и направился вонъ.
— Постойте, постойте! — кричалъ ему вслѣдъ командиръ. — Ради Бога остановитесь… Я согласенъ на все…
Тотъ выслушалъ его, стоя на порогѣ и собираясь уйти.
Вдругъ «Наяда» быстро накренилась вправо и такъ сильно, что онъ долженъ былъ ухватиться за косякъ. Вслѣдъ затѣмъ судно выпрямилось и накренило въ другую сторону и также сильно. Въ такомъ положеніи оно стояло въ продолженіи нѣсколькихъ секундъ, и оба моряка, блѣдные и съ широко раскрытыми глазами, безмолвно глядѣли другъ на друга. Съ каждымъ мгновеніемъ ужасъ дѣлался явственнѣе на ихъ поблѣднѣвшихъ лицахъ.
«Наяда» могла безопасно выдерживать только очень небольшой кренъ и теперь она ежеминутно угрожала перевернуться. Вдругъ зловѣщая темнота надвинулась на иллюминаторы и ревъ моря сразу смѣнился глубокой тишиной. Оба моряка бросились было къ дверямъ, но навстрѣчу имъ хлынулъ каскадъ холодной воды, а гдѣ-то за переборками послышались крики.
«Наяда» дрожала и кренилась влѣво. Что-то шипѣло и свистало въ трюмѣ. «Наяда» накренилась еще и вдругъ скрипъ и трескъ переборокъ и свистъ снизу заглушили человѣческіе крики въ трюмѣ.
— Мы подъ водой, — закричалъ кто-то въ офицерскихъ каютахъ голосомъ, заглушившимъ на секунду хаосъ звуковъ вокругъ. Напоръ воды вырвалъ захлопнувшуюся дверь и ворвавшійся каскадъ подхватилъ командира и старшаго офицера, закружилъ ихъ и метнулъ въ уголъ. Ниже въ трюмѣ поднялся непередаваемый долгій вопль сотенъ голосовъ. А за нимъ что-то клокотало, шипѣло, трещало и, несмотря на все это, одинъ пронзительный голосъ прорѣзалъ шумъ крикомъ: «братцы, да неужли-жъ конецъ!»
Потомъ раздался глухой рвущій ударъ, шипѣніе пара и опять нечеловѣческіе визги.
«Наяда» накренилась еще и тихо-тихо перевернулась килемъ кверху. Въ этотъ моментъ она уже вся была подъ водой.
Лѣвая шлюпка сорвалась съ баканцевъ при погруженіи «Наяды» и притомъ съ такимъ отчаяннымъ взмахомъ, что спавшій въ ней матросъ ударился затылкомъ о скамейку и умеръ, не успѣвъ даже проснуться. Шлюпка съ мертвецомъ понеслась по морю, чтобы оповѣстить весь міръ о страшной участи моряковъ, которую этотъ мертвецъ раздѣлилъ съ ними лишь на половину, потому что не пережилъ страшной агоніи подъ водою.
«Наяды» не стало, а съ него не стало и двѣ сотни славныхъ моряковъ, скромныхъ и неизвѣстныхъ героевъ ужасной трагедіи на днѣ морскомъ. «Наяда», наконецъ, оправдала долголѣтнія, и упорныя предсказанія ученыхъ теоретиковъ. Неужели для этого она и погибла?..