«Наслѣдники». Д. И. Стахѣева. править
Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
- ) Разборъ настоящей повѣсти г. Стахѣева предваренъ длиннымъ предисловіемъ общаго литературнаго характера, которое, въ видѣ самостоятельной статьи, вошло въ книгу «Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ» подъ заглавіемъ — «Объ ироніи въ русской литературѣ» (см. изд. 2-е, стр. 180). «Все это длинное вступленіе, говоритъ авторъ, мы почли нужнымъ сдѣлать по поводу явленія само по себѣ весьма скромнаго, но, по крайнему нашему убѣжденію, заслуживающаго того, чтобы не пройти совсѣмъ незамѣченнымъ. Мы говоримъ о повѣсти г. Стахѣева» («Рус. Вѣстн.» стр. 807). Предисловіе это мы поэтому опускаемъ. Изд.
Колебанія въ разныя стороны, до сихъ поръ продолжающіяся послѣ Гоголя, послѣ того какъ онъ своею ироніей какъ-бы нарушилъ равновѣсіе художественныхъ силъ, показываютъ, какъ трудно нашимъ писателямъ найти твердую точку опоры и правильную, не колеблющуюся подъ ногами дорогу. И вотъ почему такія явленія, какъ повѣсть г. Стахѣева, хотя бы и не отличались яркими достоинствами, производятъ на насъ необыкновенно пріятное впечатлѣніе. Вы вдругъ видите, что писатель съ талантомъ хотя и попадаетъ въ нѣкоторыя изъ обыкновенныхъ уклоненій, но чувствуетъ истинныя требованія искусства и, наконецъ, выбирается на прямой путь, указываемый ими. Дарованіе г. Стахѣева имѣетъ такой складъ, который дѣлаетъ изъ него подражателя Гоголю, но не копировщика, а, такъ сказать, оригинальнаго подражателя, который впадаетъ въ тонъ образца невольно, по требованію своей собственной натуры. Чистый Гоголевскій тонъ, который такъ сильно подѣйствовалъ, когда послышался въ первый разъ, однакоже къ величайшему удивленію не повторялся, не появлялся у другихъ писателей. Очевидно, этотъ тонъ вовсе не легко брать и выдерживать. У г. Стахѣева онъ появляется въ большей чистотѣ. Но изъ этого тона требуется выходъ, и г. Стахѣевъ пошелъ по дорогѣ, которая всего прямѣе ведетъ къ выходу. Эта прямая дорога — юморъ.
Юморъ, какъ извѣстно, есть насмѣшливое, шутливое изложеніе важныхъ предметовъ, пріемъ почти обратный пріему ироніи. Писатель, повидимому, смѣется надъ описываемыми предметами, говоритъ о нихъ легкимъ, часто ироническимъ тономъ, но въ сущности онъ ихъ любитъ и вообще считаетъ то, что разсказываетъ, дѣломъ серьезнымъ. У Гоголя серьезенъ не предметъ, къ которому иронія относится, а сама иронія; у юмористическаго писателя серьезна не иронія, а самый предмѣтъ.
Отсюда видно, какъ свободна и широка эта форма. Она какъ-будто способна изобразить жизнь во всей ея двойственности, взять ее и съ комической и съ трагической стороны. Шутливая рѣчь, заключающая серьезный смыслъ, не составляетъ никакого противорѣчія съ рѣчью совершенно прямою и серьезною. Поэтому писателю дается полная свобода употреблять и ту и другую рѣчь, и онъ пользуется ими по мѣрѣ силы и надобности. Гдѣ предметъ труденъ и глубокъ, авторъ прибѣгаетъ къ особенному пріему, начинаетъ подсмѣиваться, дѣлаетъ намеки, боковые штрихи и, такимъ образомъ, заставляетъ самого читателя создать образъ того чувства, которое хочетъ описать. Давъ читателю понять свое сочувствіе, серьезность и глубину дѣла, авторъ умышленно пускается въ мелочныя подробности, въ описаніе будничныхъ и пошлыхъ чертъ: контрастъ, который при этомъ получается, усиливаетъ впечатлѣніе. Предметъ не исчерпывается, не получаетъ опредѣленности, но тѣмъ лучше — чувству и воображенію читателя дается полный просторъ.
Такъ пишутся большинство англійскихъ романовъ; ихъ безпрерывный юморъ скрываетъ подъ собою нѣкоторое серьезное значеніе, признаваемое за описываемыми явленіями; нельзя говорить о предметѣ съ юморомъ, не питая къ нему никакой любви. Конечно, эта форма все-таки половинчатая, не вполнѣ художественная, но она и не анти-художественная, она законная, переходная форма. Читая Диккенса, вы никогда не упрекнете его ни въ скукѣ, ни въ невѣрности тона.
Авторъ «Наслѣдниковъ» представляетъ намъ, какъ мы сказали, и тонъ, по мѣстамъ напоминающій Гоголя, и кромѣ того юморъ, иногда замѣчательно правильный. Изъ лицъ, выведенныхъ имъ на сцену, онъ къ нѣкоторымъ питаетъ глубочайшее сочувствіе и описалъ ихъ юмористически.
Недостатки «Наслѣдниковъ», можно сказать — рутинные, наслѣдованные, тогда какъ достоинства самобытныя. Главный недостатокъ — привычка къ обыкновенному въ вашей литературѣ реализму, по которой авторъ считаетъ законнымъ тщательное описаніе сценъ и явленій, имѣющихъ иногда очень слабый интересъ. Тѣмъ не менѣе повѣсть представляетъ большую стройность, ясность и законченность. Можно упрекнуть ее въ растянутыхъ или слабыхъ мѣстахъ, но въ сочиненіи, въ фальши — невозможно. Взяты люди истинно-русскіе — люди, которые больше или меньше равнодушны къ богатству, къ имуществу (наслѣдство — внѣшняя тема разсказа) и не умѣютъ съ нимъ справиться; взяты также русскія семейныя отношенія, то отсутствіе связи и теплоты между отцами и дѣтьми, которое у насъ такъ нерѣдко. Это — повѣсть о русскихъ людяхъ, которыхъ слѣдуетъ назвать хорошими, но которые вѣчно носятся съ какими-то порывами и никакъ не умѣютъ устроиться въ жизни.
Вмѣсто подробнаго разбора приведемъ лучше два, три мѣста, которыя будутъ для читателей обращикомъ таланта автора и вмѣстѣ подтвердятъ наши слова о смыслѣ, который имѣютъ его художественные пріемы, и о чистотѣ, до которой они иногда достигаютъ.
Вотъ описаніе, напомнившее намъ манеру Гоголя, хотя смягченную. Сцена происходить въ вагонѣ третьяго класса, въ которомъ ѣдутъ два героя разсказа: деревенскій священникъ, отецъ Варѳоломей, и бѣдный молодой учитель Чухлымовъ.
"Поѣздъ приближался къ Петербургу. Шелъ дождь, небо заволоклось тучами, и скука путешествія еще болѣе увеличилась; по временамъ, во время остановокъ на станціяхъ, слышалось однообразное стучанье дождя въ желѣзныя крыши вагоновъ.
— А ректоръ семинаріи, продолжалъ разсказывать отецъ Варѳоломей, — этотъ вѣчно-памятный мнѣ ректоръ, по свойствамъ своего нрава уподоблялся Ироду…
Но раздался продолжительный свистокъ, и Чухлымовъ вздохнулъ во всю грудь, уже не слыша, что такое сдѣлалъ семинарскій Иродъ.
— Это, поистинѣ говоря, было избіеніе младенцевъ…
Продолжать далѣе уже не представлялось никакой возможности. Публика стала подниматься съ своихъ мѣстъ; нѣкоторые торопливо вскакивали, испуганно осматривались со сна; другіе сладко потягивались и зѣвали во весь ротъ.
Какая-то толстая купчиха, закутанная шалями и шарфами, точно на дворѣ были трескучіе морозы, охватила въ испугѣ обѣими руками кучу подушекъ, на которыхъ, сидя, спала и испуганно зашептала: «ахъ, батюшки, не горимъ ли.» Вылѣзали изъ-подъ скамей и показывались на свѣтъ Божій неизвѣстно откуда взявшіяся лица: проворно вылѣзъ, точно изъ-подъ пола, какой-то бѣлобрысый мужичонко и видя, что появленіе его возбудило хохотъ товарищей, самъ захихикалъ себѣ подъ носъ оттого, что, не просыпаясь, доѣхалъ отъ Волочка дo Петербурга; черпая борода медленно, точно крадучись, высовывалась изъ-подъ скамьи и вылѣзъ оттуда цѣлый татаринъ, да такой толстый, что изъ него легко можно было выкроить троихъ; вскочилъ на ноги, какъ встрепанный солдатъ, и сталъ поспѣшно оправлять свою аммуницію; появились саквояжи, чемоданы, ящики и пр. и пр. Татаринъ, выбравшись изъ своей засады, сѣлъ тутъ же на полу и, предварительно погладивъ ладонью голову, сталъ напяливать на засаленную тюбетейку высокую баранью шапку; но, выбитый изъ своей позиціи общимъ движеніемъ пассажировъ, онъ въ свою очередь поднялся на коротенькія ноги, сильно крякнулъ и началъ икать. Высокій, сухощавый, съ длинною сѣдою бородой купецъ вздыхалъ на весь вагонъ и, смотря съ темную даль неба, молился Богу.
— Иванъ Сидоришь, ты? крикнулъ онъ купцу.
Купецъ молча молился, не поворачивая головы.
— Иванъ Сидоришь, ты? опять повторилъ Татаринъ, пробираясь поближе къ купцу.
— Ну я, видишь чай, сердито отвѣтилъ купецъ, окончивъ молитву.
Татаринъ такъ быстро заговорилъ. что кромѣ купца разговоръ этотъ для всѣхъ остальныхъ сливался въ одну общую трескотню; только и можно было понять между интервалами икоты: "я, судыръ мой, поѣлъ, судырь мой, и заснулъ, судырь мой, подъ эта самая сидѣнья, судырь мой, « потомъ опятъ шла трескотня до новой икоты.
Поѣздъ шелъ уже между строеніями, и по причинѣ темнаго ненастнаго вечера можно было по временамъ видѣть, какъ вблизи рельсовъ двигались человѣческія фигуры съ фонарями, точно мрачные заговорщики въ какомъ-нибудь таинственномъ романѣ. Вѣтеръ сердито вылъ и шумѣлъ: кондукторъ растворилъ дверь вагона и сталъ въ проходѣ, оставаясь безучастнымъ къ нетерпѣнію публики и, можетъ быть, занятый своими соображеніями о стеариновыхъ огаркахъ, которые, при позднемъ зажиганіи и раннемъ тушеніи вагонныхъ фонарей, составляли нѣкоторую статью его доходовъ. Публика тѣснилась къ выходу. Отецъ Варѳоломей расчесывалъ широкимъ бѣлымъ гребнемъ волосы и, окончивъ такимъ образомъ приготовленія къ пріѣзду въ столичный городъ, обратился къ Чухлымову:
— До повиданія, почтеннѣйшій Иванъ Петровичъ, до повиданія. Если Господь благословитъ, можетъ быть и паки встрѣтимся на пути жизни.
Публика безпокоила отца Варѳоломея, начиная выходить, такъ какъ поѣздъ уже остановился. Кто-то, наконецъ, сильно двинулъ его въ спину и увлекъ отъ Чухлымова, который напослѣдокъ услыхалъ только фразу отца Варѳоломвя, обращенную уже къ публикѣ:
— Почтенные господа, недовольнымъ голосомъ произнесъ онъ, стараясь запахнуть рясу, — почтенные господа, нужно поблагороднѣе, я такъ предполагаю…
Мужики вздѣвали на спины мѣшки и совершенно исчезали за ними, такъ что въ одномъ концѣ вагона вмѣсто людей оказалась цѣлая куча громадныхъ мѣшковъ, которые какъ-будто сами собою двигались и расталкивали публику. Недовольные этимъ волшебнымъ превращеніемъ отталкивали отъ себя мѣшки, и тогда точно изъ глубины ихъ слышалось сердитое ворчанье:
— Не налягай больно-то, ей!
— Ослобони маненько, почтенный!
Далѣе послышался громкій крикъ, покрывшій весь шумъ движенія и говоръ толпы:
— Робята, держись плотнѣе, оно ловчѣй будетъ, не свалятъ…
Но надъ этимъ окрикомъ старался взять верхъ другой.
— Не вались, Микитка, эка обрадовался, дьяволъ! И затѣмъ всѣ мѣшки высыпали на платформу.»[1] Приведемъ еще сцену, которая непосредственно слѣдуетъ: «Чухлымовъ былъ еще въ вагонѣ. Наклонившись, чтобы поднять стоявшій на полу сакъ-вояжъ, онъ почувствовалъ подъ ногой что-то мягкое, взялъ въ руку, посмотрѣлъ и вздрогнулъ: поднятая вещь оказалась бумажникъ, повидимому, туго набитый деньгами. Въ памяти Чухлымова быстро возобновились впечатлѣнія вечера: онъ вспомнилъ, что сѣдой купецъ въ сумерки этого дня „отъ нечего дѣлать“ укладывался на полу вагона вблизи его мѣста; ему какъ-будто снова послышался шопотъ купца, когда онъ, повертываясь на голомъ полу съ боку на бокъ, шепталъ, тяжело вздыхая: „Господи, прости мои великія согрѣшенія!“ и затѣмъ считалъ: „семь полтинъ — три съ полтиною.“
Чухлымовъ началъ торопливо, нервически хватать свои вещи и такъ сильно дышалъ, какъ-будто бы только что вбѣжалъ на вершину крутой горы. Захвативъ подушки и сакъ-вояжъ, онъ бросился впередъ, расталкивая публику, не замѣчая и не слыша, какъ сыплются на него со всѣхъ сторонъ толчки и ругательства. Въ это время онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы догнать купца, который вышелъ уже изъ вагона и, идя рядомъ съ татариномъ, что-то разсказывалъ ему, сильно размахивая длинными руками суконной чуйки. Отецъ Варѳоломей тоже подвернулся подъ руку Чухлымова и тоже проворчалъ что-то относительно благородства; но догадавшись, что толчокъ получилъ ни отъ кого другого, какъ отъ его недавняго собесѣдника и видя, что этотъ милый собесѣдникъ чѣмъ-то встревоженъ до крайности и ничего не замѣчаетъ вокругъ себя, отецъ Варѳоломей самъ ускорилъ шаги, слѣдуя за нимъ.
Чухлымовъ, наконецъ, догналъ купца и остановилъ его.
Отецъ Варѳоломей видя, что Чухлымовъ что-то заговорилъ съ купцомъ, посовѣстился близко подойти и остался въ нѣкоторомъ отдаленіи, какъ говорится „на сторожѣ“, чтобы въ случаѣ надобности подать помощь своему недавнему собесѣднику.
— Послушайте, остановитесь на одну минуту, задыхаясь сказалъ Чухлымовъ купцу.
— Ась! Что тебѣ, голубчикъ? удивленно спросилъ купецъ.
— Осмотритесь, не потеряли ли вы что-нибудь?
— Ни талкуй, чево напрасна, торопилъ татаринъ, дергая купца за руку, — ни талкуй, или знай…
— Послушайте…
Но купецъ уже вздрогнулъ и выраженіе испуга охватило его старческое лицо. Онъ быстро распахнулъ свою чуйку, откинулъ полу длиннаго кафтана и сунулъ руку въ одинъ карманъ, другой, вдругъ точно остолбенѣлъ.
— Владычица! Смерть моя! прошепталъ онъ потомъ и затрясся весь, точно вдругъ охватилъ его сильнѣйшій припадокъ лихорадки.
— Успокойтесь, успокойтесь! зашепталъ въ свою очередь Чухлымовъ.
— Голубчикъ! Нашелъ что ли? Говори, не томи… Умру! со слезами бросился къ нему купецъ.
— Шту такая, шту такая? затораторилъ татаринъ и засуетился, торопливо обращаясь то къ одному, то къ другому, но на него не обращали никакого вниманія.
— Иванъ Сидоришь, шту такая? приставалъ онъ къ купцу.
— Уйди ты, ради Христа! Уйди! ахъ, ахъ Господи! стоналъ купецъ. — Да говори же, голубчикъ… ахъ!..
— Вы что, собственно, потеряли? едва могъ спросить Чухлымовъ, самъ до крайности встревоженный испугомъ купца.
— Батюшка! Кормилецъ!.. Бумажникъ обронилъ, бумажникъ съ деньгами… Голубчикъ! отдай… Давай!.. Давай!..
— Какого цвѣта?.. силился еще спросить Чухлымовъ, давно готовый возвратить находку.
— Зеленый, родимый мой… Не мучь… Умру!.. Зеленый, краснымъ гайтанчикомъ перевязанъ, этакъ крестъ на крестъ… Царица Небесная! Владычица!.. А старуха-то еще сколько наказывала беречь….
Отецъ Варѳоломей стоялъ въ сторонѣ… Да нѣтъ, это не отецъ Варѳоломей стоялъ около стѣны: это былъ совсѣмъ другой человѣкъ, блѣдный и испуганный, страдающій: на лицѣ его, точно въ зеркалѣ, отражались всѣ тѣ болѣзненныя ощущенія, которыя испытывалъ купецъ, тревога, испугъ и страшное томительное ожиданіе того, чѣмъ все это, наконецъ, окончится. Отецъ Варѳоломей, казалось, болѣе купца боялся за развязку и ждалъ, ждалъ нетерпѣливо, съ замираніемъ сердца…
Черезъ нѣсколько мгновеній купецъ плакалъ, обнималъ отъ радости Чухлымова и предлагалъ денегъ.
— На, возьми тысячу, голубчикъ, не брезгуй, пригодятся… Не жаль, ей-ей не жаль…
— Что вы, помилуйте! За что же я буду брать… Я радъ, что все такъ благополучно кончилось, отвѣтилъ Чухлымовъ и пошелъ дальше.
— Святой человѣкъ! Да скажи хоть имя-то, хоть такъ обинякомъ… Гдѣ живешь-то, хоть сказки.
Но Чухлымовъ шагалъ уже далеко и не оглядывался.
Отецъ Варѳоломей оставался еще нѣсколько времени въ полнѣйшемъ изумленіи, потомъ, точно опомнившись, вдругъ бѣгомъ пустился впередъ, слѣдомъ за Чухлымовымъ.
Татаринъ и купецъ все еще стояли на томъ же мѣстѣ, гдѣ послѣдній получилъ обратно бумажникъ. Татаринъ сначала подозрѣвалъ въ Чухлымовѣ какого-нибудь хитраго мазурика (Петербургъ, вѣдь, думалъ онъ), но, догадавшись въ чемъ дѣло, всплеснулъ руками и почти вслухъ сказалъ: „шайтанъ (дьяволъ) Хайбулка!“ видимо въ укоръ самому себѣ за то, что не тамъ спалъ, гдѣ слѣдовало, какъ оказалось по обстоятельствамъ. Купецъ, между тѣмъ, перекрестившись разъ пятнадцать, сталъ размышлять: „дурачокъ, надо-быть, этотъ паренекъ-то“, и черезъ нѣсколько времени думалъ: „а можетъ статься, это вовсе и не человѣкъ, а ангелъ Божій явился во образѣ человѣческомъ“; но еще черезъ нѣсколько секундъ размышлялъ уже совершенно иначе: куда ужь намъ, думалъ онъ, до ангельскихъ услугъ, — наше мѣсто въ аду, можетъ только по милосердію Божію, да за молитвы святыхъ угодниковъ сподобимся принять кончину съ покаяніемъ и избавимся мукъ преисподнихъ… Гдѣ ужъ намъ до ангельскихъ услугъ.»
Такъ думалъ онъ, все еще тяжело дыша.
— Ужъ, батюшки мои, угодники Божіи! Николай Чудотвороцъ! Пресвятая Богородица!…
И опять принялся часто-часто креститься; потомъ вздохнулъ во всю грудь и окончательно порѣшилъ о Чухлымовѣ.
— Нѣтъ, надо-быть такъ, какой-нибудь простенькій дурачокъ, сказалъ онъ и тронулся въ путь.
— Ты шайтанъ, Хайбулка! мысленно ругалъ себя татаринъ, идя рядомъ съ купцомъ и искоса взглядывая на его сѣдую бороду."[2]
Страницы столь же характерныя нерѣдки въ книгѣ г. Стахѣева. Но лучшія достоинства его повѣсти не могутъ быть показаны выписками; они состоятъ въ созданіи лицъ, изъ которыхъ самымъ замѣчательнымъ, конечно, слѣдуетъ признать отца Варѳоломея, являющагося во 2-й части повѣсти. Лицо это — положительная заслуга г. Стахѣева; оно представляетъ вполнѣ дорисованную и вполнѣ живую фигуру; его жизнь и приключенія, его недостатки и смѣшныя стороны находятся въ удивительной гармоніи съ его душевною красотой, а красота эта поразительна. Это одинъ изъ тѣхъ священниковъ, преимущественно попадающихся въ деревенской глуши, которые представляютъ собою живое воплощеніе евангельскаго духа и о которыхъ съ такимъ изумленіемъ разсказываютъ иногда просвѣщенные люди, привыкшіе вообще негодовать на грубость и дикость русской жизни.
Приведемъ небольшую картинку.
«Приходитъ, напримѣръ, мужикъ съ просьбой о помощи и валится въ ноги отцу Варѳоломею, начиная во все горло выть. Отецъ Варѳоломей строгимъ шепотомъ начинаетъ усовѣщевать просителя.
— Молчи! Молчи! въ ужасѣ шепталъ онъ, — молчи!
— Батюшка ты нашъ, кормилецъ, вопилъ мужикъ, стукаясь лбомъ о полъ.
— Вставай! Вставай! Грѣховодникъ ты этакой! Кому ты кланяешься? Кому? ты долженъ Господу Богу кланяться и Ему Единому служить… Вставай!
Мужикъ лѣниво поднимается и начинаетъ громко разсказывать свое горе, что давно хлѣба нѣтъ, что семья третій день сидитъ голодная, что ходилъ и туда и туда.»
Отецъ Варѳоломей только руками машетъ и проситъ говорить тише, а самъ оглядывается, не слышитъ ли Анна Аѳанасьевна. Удостовѣрившись, что ея нѣтъ дома, «онъ тихими стопами»[3] отправляется въ свою амбарушку для того, чтобъ исполнить просьбу бѣдняка.
— Ты, главное, много не говори, замѣчаетъ при этомъ отецъ Варѳоломей; — помни, что въ многоглаголаніи нѣсть спасенія, а потому касательно снабженія тебя хлѣбомъ ты лучше умолчи. Я съ великою готовностью радъ тебѣ услужить и помочь. Но ты помни слова Господа нашего, Который глаголетъ: «ищите прежде царствія Божія и правды его, и вся временная благая приложатся вамъ». Вотъ, напримѣръ, я тебѣ, братецъ мой, скажу, было однажды достопамятное событіе въ царствованіе въ Бозѣ почившаго благовѣрнаго государя вашего Александра Благословеннаго. Во время одного изъ своихъ путешествій по государству онъ долѣе обыкновеннаго оставался на почтовой станціи…
Мужикъ стоялъ передъ отцомъ Варѳоломеемъ съ открытою головой и внимательно слушалъ разсказъ; а разскащикъ, уже не обращая вниманія на то, что амбарушка еще не заперта и мужицкая телѣга съ мѣшкомъ хлѣба стоитъ посреди его двора, обстоятельно, со всѣми подробностями, разсказывалъ про достопамятное событіе.
Подъ вліяніемъ представившагося случая сдѣлать добро ближнему и даже еще имѣть возможность побесѣдовать съ нимъ, отецъ Варѳоломей совершенно забывалъ про то, что матушка въ это время можетъ возвратиться домой и уличить его на мѣстѣ преступленія въ томъ, что онъ «расточаетъ» свое имѣніе! Несмотря на то, что уже бывали такіе случаи имѣли за собою весьма продолжительныя «пререканія», отецъ Варѳоломей былъ неисправимъ. Въ первое время онъ пугался, когда Анна Аѳанасьевна нападала на него врасплохъ и даже не зналъ, что говорить, тѣмъ болѣе что улика была на лицо: тутъ стоялъ и мужикъ съ открытою головой, тутъ же стояла и тощая кляченка съ мѣшкомъ муки на телѣгѣ; но отъ частаго повторенія подобныхъ сценъ отецъ Варѳоломей обтерпѣлся и на упреки жены «за расточительство» указывалъ ей на ея малодушіе.
— Попадья, попадья! говорилъ онъ, — отчего ты не памятуешь о житіи святаго Филарета Милостиваго? Ужели въ твоемъ воспоминаніи не осталось никакихъ слѣдовъ изъ моихъ разсказовъ о дѣяніяхъ сего замѣчательнаго угодника Божія.
Но указывать на малодушіе ему приходилось не долго, потому что черезъ двѣ, три минуты Анна Аѳанасьевна уже визжала на весь дворъ, и изъ ея устъ лились одно за другимъ, въ безконечномъ количествѣ, различныя опредѣленія касательно нравственныхъ свойствъ отца Варѳоломея: тутъ слышались и «аспидъ», и «василискъ», и такія непонятныя слова, которыя могла придумать только разсерженная супруга отца Варѳоломея, строгая блюстительница его хозяйственныхъ интересовъ.
Крестьянинъ, послужившій новою причиною «междуусобій», спѣшилъ поскорѣе ретироваться и если успѣвалъ, то увозилъ мѣшокъ съ хлѣбомъ, несли нѣтъ, то оставлялъ его на полѣ битвы до слѣдующаго благопріятнаго случая, когда Анны Аѳанасьенны не будетъ дома. Отецъ Варѳоломей, замѣчая, что авторитетъ Филарета Милостиваго сильно страдаетъ въ этомъ междуусобіи, благоразумно отступалъ и оставлялъ поле битвы. Онъ удалялся внутрь домика, плотно затворивъ за собой дверь для того, чтобы не слышать, какъ раздается на дворѣ звонкій голосъ Анны Аѳанасьевны, не видѣть, какъ испуганныя этимъ крикомъ куры вмѣстѣ съ солидно ходившимъ до того времени пѣтуховъ, торопливо улепетываютъ въ отдаленную часть поповскаго двора, въ болѣе безопасное по ихъ понятіямъ мѣсто.
Отецъ Варѳоломей, вслѣдствіе неудавшагося случая сдѣлать добро и вообще вслѣдствіе «возникшихъ» вновь непріятностей, печально склонялся головой на преддиванный столъ и нѣкоторое время оставался въ такомъ положеніи.
Если кому изъ читателей случалось видѣть въ Эрмитажѣ картину Бруни Христосъ въ Геѳсиманскомъ саду, то онъ отчасти вѣрно можетъ представить себѣ выраженіе лица отца Варѳоломея въ то время, когда онъ, поднявъ главу отъ стола, смотрѣлъ въ передній уголъ на икону, слабо освѣщенную свѣтомъ лампады.
Какъ ни далеко заходили иногда домашнія непріятности, какъ ни было трудно и, главное, обидно переживать ихъ, въ особенности въ такихъ случаяхъ, когда замѣшивался и страдалъ при этомъ интересъ третьяго лица, но отецъ Варѳоломей умѣлъ переживать: судя по его же собственнымъ словамъ, всѣ страданія сердца и боль, иногда «мгновенно» охватывавшая душу, разсѣивались при одномъ только взглядѣ на икону Долготерпѣливаго, при одной мысли о неисповѣдимомъ Его Промыслѣ, разсѣивались такъ же, какъ во храмѣ «ѳиміамъ куренія».
Успокоивъ, такимъ образомъ, свои взволнованныя чувства, отецъ Варѳоломей уже начиналъ обдумывать, какъ бы поскорѣй устроить, чтобы мѣшокъ съ мукой передать по принадлежности. А во дворѣ между тѣмъ все еще гремитъ голосъ Анны Аѳанасьевны. Она, какъ говорится, расходилась и сама не можетъ собою владѣть. Сосѣди прильнувъ къ щелямъ забора, наблюдаютъ за теченіемъ событій во дворѣ отца Варѳоломея; Анна Аѳанасьевна, замѣтивъ это, начинаетъ ихъ распекать и въ досадѣ шныряетъ въ нихъ первое попавшееся подъ руки, не разбирая, полѣно ли попало, камень или что другое. Однажды въ азартѣ она кинула въ сосѣдній дворъ даже посохъ отца Варѳоломея, который онъ только-что было выкрасилъ въ голубой цвѣтъ, сильно имъ, между прочимъ сказать, любимый.
Чрезъ нѣсколько времени послѣ того, какъ оканчивались соображенія о передачѣ мужику мѣшка съ хлѣбомъ, отецъ Варѳоломей осторожно подходилъ къ двери, прикладывалъ ухо къ ея скважинѣ и начиналъ вслушиваться въ неумолкающій визгъ Анны Аѳанасьенцы, печально повторяя про себя: «соблазнъ! соблазнъ!…» Дождавшись, наконецъ, того времени, когда во дворѣ возстановилась тишина, онъ глубоко, глубоко вздыхалъ, точно по окончаніи тяжелой работы и садился за книгу, чтобы забыться окончательно и успокоиться, для чего и надвигалъ на носъ старинныя серебряныя очки солидныхъ размѣровъ. Иногда междуусобіе этимъ и оканчивалось; супруга, сознавъ свое превосходство и восторжествовавъ надъ мужемъ, сурово принималась за свои домашнія дѣла, не обращая вниманія на отца Варѳоломея.
Вслѣдствіе этого, онъ уже совершенно успокоивался и углублялся въ чтеніе духовной книги; но читая, напримѣръ, о битвѣ Филистимлянъ съ Израильтянами во время Саула и Іонаѳана, онъ какъ-то невольно задумывался надъ вопросомъ о томъ, къ которому собственно изъ ихъ лагерей могла быть сопричислена его воинственная супруга.
Такъ дешево отдѣлаться за посягательство «расточать» свое имѣніе отцу Варѳоломею приходилось не часто, потому что Анна Аѳанасьевна не всегда ограничивалась тѣмъ, что срывала большую часть гнѣва на сосѣдяхъ; его оставалось и на долю отца Варѳоломея достаточное количество. Въ такомъ случаѣ, онъ считалъ необходимымъ на нѣкоторое время «удалиться» изъ своего дома, чтобы дать возможность скорѣе утихнуть домашнимъ волненіямъ. Онъ уходилъ въ поле, бродилъ по лѣсамъ, забирался на горы и совершенно забывалъ о томъ, какія причины вызвали его изъ дома. Иногда въ такое время домашнихъ баталій его можно было встрѣтить сидящимъ на крутомъ обрывѣ горы и наблюдающимъ закатъ солнца. Сидитъ онъ и смотритъ, какъ уходитъ за дальнія горы великое свѣтило, какъ постепенно скрывается отъ глазъ его послѣдняя блестящая точка, и во всѣ стороны неба изъ яркаго пламени вечерней зари разстилаются полукругомъ его блѣднѣющіе лучи; вотъ оно уже совершенно скрылось отъ глазъ, а лучи все еще видны на небѣ и прорѣзываются сквозь легкія облака, озолоченныя и окрашенныя необъяснимо чудными цвѣтами. Сидитъ отецъ Варѳоломей и все смотритъ, и только порывистѣе и порывистѣе дѣлается его дыханіе; видно, что въ глубинѣ души его что-то творится и просится наружу; онъ, наконецъ, не выдерживаетъ, всталъ на ноги, снимаетъ шляпу и начинаетъ пѣть со слезами на глазахъ: «Величитъ душа моя Господа!…»[4]
Намъ тѣмъ пріятнѣе отдать справедливость повѣсти г. Стахѣева, что онъ пишетъ уже давно, но до «Наслѣдниковъ» не успѣлъ обратить на себя вниманія. По той добросовѣстности, которою отличается этотъ его послѣдній трудъ, видно, что онъ усердно работаетъ надъ своимъ талантомъ; если же такъ, то по результатамъ, которые уже теперь у васъ предъ глазами, мы можемъ еще многаго ожидать отъ него въ будущемъ.