1899 править
П. П. Гнѣдичъ править
«МИНУВШИХЪ ДНЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ». править
I. править
Тетушку Агнію Николаевну я помню уже старой дѣвой лѣтъ шестидесяти, сентиментальной, немного чопорной и педантичной. Но эта кажущаяся чопорность не мѣшала ей заступаться нѣкогда за дворовыхъ, когда ихъ водили, по распоряженію дѣдушки, на конюшню. Въ этихъ случаяхъ, она взывала всегда къ гуманизму дѣдушки, говоря:
— Они, papa, все-таки люди.
Когда дѣдушка умеръ, — Агніи Николаевнѣ было уже за пятьдесятъ, — она отмѣнила барщину, а потомъ всѣхъ перевела на оброкъ. На нее покосились, но она нараспѣвъ говорила:
— Я, cher ami, какъ Евгеній Онѣгинъ, — онъ мнѣ служитъ образцомъ, — замѣнила ярмо барщины оброкомъ —
И небо рабъ благословилъ!
— А вы знаете, mon ami, какъ дальше у Пушкина? продолжала она, — дальше:
Зато въ углу своемъ надулся.
Увидя въ этомъ страшный вредъ,
Его разсчетливый сосѣдъ…
«Разсчетливый сосѣдъ» поглядывалъ на тетушку, въ самомъ дѣлѣ, свирѣпо, но она куталась въ свою пожелтѣвшую горностаевую кофточку на золотистой атласной стеганой подкладкѣ, и говорила:
— Такъ-то, cher, такъ-то: пусть всѣ на землѣ блаженствуютъ.
Имѣньице, доставшееся тетушкѣ, было порядочное, и она могла бы безбѣдно прожить до смерти, проводя даже зиму въ Москвѣ. Но, какъ на грѣхъ, ея любимый племянникъ и крестникъ — Борюшка, удивительно скромный и приличный мальчикъ, пріѣзжавшій къ ней въ плисовыхъ сапогахъ, и цѣловавшій съ любовью ея ручку, немедленно по выпускѣ въ офицеры, произвелъ небывалый дебошъ. Онъ перебилъ всѣ зеркала въ какомъ-то такомъ петербургскомъ учрежденіи, наименованіе котораго никто не рѣшался сообщить тетушкѣ, и, въ тотъ же вечеръ, выкупалъ въ бассейнѣ съ рыбой совершенно неизвѣстнаго ему прокурора, встрѣтившись съ нимъ въ тракторѣ. Такъ какъ, къ этому присоединился проигрышъ въ сорокъ тысячъ какому-то барону Шеламахидзе, то отецъ Боренька рѣшился проклясть своего сына. Но тетушка не допустила осрамить свою фамилію, немедленно продала свое имѣніе и уплатила долги Бореньки. А Боренька перешелъ на Кавказъ, и тамъ черезъ мѣсяцъ былъ разжалованъ въ солдаты, что, впрочемъ, не помѣшало ему черезъ нѣсколько лѣтъ сдѣлаться поручикомъ.
II. править
Итакъ, я помню тетушку уже не помѣщицей, а просто тетушкой, которая жила въ нашемъ домѣ, въ мезонинѣ, и ходила въ той коротенькой горностаевой шубкѣ, о которой я ужъ говорилъ. Относились всѣ къ ней съ уваженіемъ, считая ее истинной носительницей стараго дворянскаго имени.
Она сознавала все величіе своего поступка, и говорила:
— Ну, пусть попробуютъ сдѣлать то, что я сдѣлала, пусть!
Но никто не хотѣлъ пробовать. — а только многіе считали ее ненормальной. Впрочемъ, тогда такого слова не было, а просто говорили, что она «не въ себѣ».
Къ числу странностей тетушки, домашніе причисляли — большой пузатый комодъ и этажерку. Въ пузатомъ комодѣ хранились толстые томы рукописей: это то, что тетушка переписала собственноручно: цѣлыя хрестоматіи нашихъ поэтовъ. И все это она помнила наизусть. Въ отдѣльномъ комодѣ, вмѣстѣ съ винными ягодами и смоквами, лежали «запрещенные» стихи. Тутъ были стихотворенія Рылѣева, Растопчиной, впослѣдствіи Огарева и Герцена. Съ Герценомъ тетушка была лично знакома, и даже одно время съ нимъ переписывалась. Запретный ящикъ былъ источникомъ ужаса моей матери, которая совѣты вала лучше все это зарыть въ саду. Что касается этажерки, то тутъ стояли въ узорчатыхъ переплетахъ разные альманахи — «Утренняя заря», «Новоселье», «Сто русскихъ литераторовъ», маленькіе томики Лермонтова и Жуковскаго, и грузные, напечатанные на какой-то сѣрой проточной бумагѣ, сочиненія Пушкина, пользовавшіяся преимущественной любовью Агніи Николаевны.
Тетушка декламировала поэтовъ ежедневно. Она садилась одна, у себя въ комнатѣ, въ глубокое кресло, и съ чувствомъ, нараспѣвъ читала вслухъ, по книгѣ, рѣзко скандируя стихи и неизмѣнно дѣлая удареніе на одной и той же стопѣ, безъ всякаго отношенія къ смыслу. Нерѣдко, у ея ногъ, бѣлѣли и золотились курчавыя головенки дѣтей, съ широко-раскрытыми глазами, впившимися въ тетю. Другое чтеніе — было наизусть. Ареной для этого служила аллея акацій въ нашемъ старомъ саду, гдѣ рѣдко кто ходилъ. Тамъ, набросивъ на плечи оренбургскій платокъ, ровными шагами ходила она, и громко декламировала отрывки изъ «Демона» и «Полтавы». Она такъ упивалась чтеніемъ, что не замѣчала, какъ въ ногу за ней выступали два восьмилѣтнихъ племянника, и семилѣтняя племянница, и повторяли, какъ передпричастную молитву, слово за словомъ, иногда забѣгая впередъ и перевирая:
Клянусь позорнымъ преступленья,
И вѣчной правдой торжествомъ…
Иногда, въ подражаніе теткѣ, ребятишки въ одиночку ходили среди акацій и тоже декламировали. Сестра Катя надѣвала даже оренбургскій платокъ, ступала по дорожкѣ грузно, басомъ говорила:
Пора, пора! Рога трубятъ,
Писари въ охотничьихъ уборахъ…
Тетушку поражало все романтическое, грандіозное. Ее не трогала прелесть «Каменнаго гостя», и больше интересовала Марія «Бахчисарайскаго фонтана». Въ «Братьяхъ разбойникахъ» она такъ, увлекалась картиной разбойничьяго стана, что ея спокойные какъ незабудки глазки расширялись, брови сдвигались, и она проявляла какую-то звѣрскую удаль, сродни Стеньки Разину, про котораго тетушка порою намъ разсказывала, и который мнѣ всегда рисовался съ рыжими усами и въ бѣлой фуражкѣ съ кокардой, — быть можетъ потому, что мой отецъ звалъ Стенькой Разинымъ нашего станового, неизмѣнно носившаго этотъ головной уборъ.
III. править
Тетушка казалась намъ не похожей на другихъ людей. Другіе люди ѣздили въ поле, ходили на кухню, ссорились и сплетничали. Тетушка ничего этого не дѣлала. Тетушка читала стихи, ходила въ лѣсъ за грибами, лежала на коврѣ въ саду, смотрѣла на зарницу и на ночное звѣздное небо, — чего никто не дѣлалъ. Поэтому тетушка была окружена въ нашихъ глазахъ какимъ-то ореоломъ, — что-то праздничное, свѣтлое разливалось вокругъ нее, — и все, что было въ ея комнатѣ — все это также было свѣтло и празднично. Сестра Катя увѣряла, что расписное фарфоровое яйцо, висѣвшее подъ ея лампадой у образа, было очень похоже на тетушку, — и мы соглашались, что это замѣчаніе было удивительно тонко. Даже винныя ягоды въ ея комодѣ были вкуснѣе, чѣмъ тѣ, что хранились въ нижнемъ этажѣ дома, хотя были привезены изъ одной и той же лавки губернскаго города. И пахло отъ нея необычайно вкусно: канимь-то кардамономъ, — и въ то же время чѣмъ-то свѣжимъ — какъ будто сочнымъ, только что сорваннымъ венгерскимъ яблокомъ.
Въ числѣ сокровищей, хранившихся у тетушки — былъ маленькій кипарисный ящичекъ, стоявшій въ углу кіота. Иногда, по большимъ праздникамъ, его вынимала тетушка, заставляла къ нему прикладываться, и затѣмъ осторожно его открывала. Тамъ лежали пестренькіе камешки и раковинки съ очень хитрыми завитушками. По увѣренію тетушки, все это было взято со дна рѣки Іордана странницей, вдовой попадьей, ходившей пѣшкомъ въ Іерусалимъ — два шага впередъ, а одинъ назадъ. Странница увѣряла, что раковинки и камешки, въ этомъ самомъ ящичкѣ пролежали цѣлую ночь на гробѣ Господнемъ, и потому получили несомнѣнно цѣлительную силу, и мы смотрѣли на камешки и раковинки съ бьющимся сердцемъ, и какъ-то связывали ихъ съ исповѣдью и разговѣньемъ, и считали ихъ предметомъ священнымъ.
Но въ томъ же кіотѣ была еще одна коробочка, стоявшая въ противоположномъ углу. Была она пестренькая, маленькая, — но что въ ней было — никто изъ насъ не зналъ. Сколько разъ просили мы тетушку показать, — что тамъ такое, и всякій разъ она говорила:
— Вамъ, дѣти, это неинтересно.
Старшій братъ Лёвушка, утверждалъ, что тамъ лежалъ тетушкинъ пупокъ, — и если хотите, онъ имѣлъ нѣкоторое основаніе къ этому странному предположенію. Дѣло въ томъ, что у насъ въ домѣ, по старому повѣрью, свято хранились въ укромномъ мѣстѣ пуповины дѣтей, въ бумажкѣ, съ соотвѣтствующей надписью. И когда ребенку исполнялось семь лѣтъ, онъ обязанъ былъ схоронить собственноручно эту реликвію гдѣ нибудь подъ кустомъ. Не помню, для чего это дѣлалось, но знаю, что церемонія эта сопровождалась нѣкоторою торжественностью. При такомъ воззрѣніи на пупки, что же удивительнаго, что Лёвушка дошелъ до своего предположенія.
Тетушка ревниво охраняла коробку. Разъ, въ воскресенье, Лёвушка, во время разсматриванья раковины, внезапно ее спросилъ:
— А это что?
И стремительно открылъ коробку. Но онъ тотчасъ же получилъ шлепокъ по рукамъ, — и кромѣ сложенной, пожелтѣвшей бумажки ничего не увидѣлъ.
— Ишь какой долгорукій! сказала тетушка, и закрывъ бережно коробку, опять поставила ее на мѣсто.
На этотъ разъ дѣло не удалось.
IV. править
Но любопытство наше было задѣто слишкомъ сильно, чтобы не совершить новую попытку ознакомиться съ содержимымъ въ коробочкѣ. Ждали только случая. И случай представился.
Тетушка поѣхала на три дня къ одной умирающей племянницѣ, — и не заперла кіота. То-есть, запертъ-то онъ былъ, но ключикъ соблазнительно торчалъ изъ замка. У насъ собрался военный совѣтъ.
Рекогносцировка была рѣшена. Сестра Катя спрашивала: быть можетъ это грѣхъ? Но Лёвушка былъ другого мнѣнія. Онъ просилъ ему указать заповѣдь, которая воспрещала бы посмотрѣть предметъ достойный уваженія. Но даже десятая не подходила подъ эту категорію.
Сердца наши колотили усиленную дробь, дыханіе спиралось. Лёвушка быстро открылъ завѣтную стеклянную дверцу. Вотъ коробочка въ его рукахъ. Двѣ бѣлокурыя головенки стукаются лбами отъ нетерпѣнія заглянуть первой.
— Ну, васъ, куда лѣзете! озлобленно шипитъ Лёвушка.
Бумажка вынута. Что-то мягкое. Тихо, осторожно развертываются пожелтѣлые края. Какой-то сѣренькій порошокъ…
— Четверговая соль! разочарованно восклицаетъ Катя.
Лёвушка лижетъ палецъ, беретъ нѣсколько крупинокъ и пробуетъ.
Никакого вкуса.
— Можетъ, это курительный порошокъ для кадила, догадываюсь я.
Лёвушка силится опредѣлить запахъ.
— И запаха нѣтъ.
— Это ядъ для крысъ! внезапно восклицаетъ Катя.
Лицо у Лёвушки моментально вытягивается, онъ вдругъ начинаетъ плевать, и просыпаетъ половину порошка.
— Что ты дѣлаешь! кричу я.
Въ это время по лѣстницѣ раздается скрипъ ступенекъ: кто-то идетъ. Одно мгновеніе — бумажка свернута, коробочка поставлена на мѣсто, ключикъ щелкнулъ и благонравныя дѣти скромно сидятъ у окошка и смотрятъ, какъ бѣгаютъ дворовые щенки, изъ которыхъ одного зовутъ Шугь, а другого — Дудка.
Вечеромъ въ тотъ же день, въ сумеркахъ, я одинъ сидѣлъ въ комнатѣ у матери. Она тихонько что-то напѣвала, сидя на диванѣ, а я помѣщался съ ногами рядомъ съ ней и мучился роковымъ вопросомъ. Долго не рѣшался я спросить, наконецъ — напустилъ на себя полнѣйшее равнодушіе, и придалъ голосу небрежность.
— Мама, заговорилъ я, — какой это порошокъ у тети Агни въ кіотѣ спрятанъ?
Мама остановилась.
— А ты почемъ знаешь? спросила она.
— А она какъ-то показывала, совралъ я, чувствуя какъ щеки мои краснѣютъ, потому что лгать у насъ не было въ привычкѣ. — Это не ладанъ?
Мать улыбнулась.
— Нѣтъ, сказала она: — это просто засохшая грязь.
— А Лёвушка на языкъ пробовалъ! внезапно вырвалось у меня.
— И знаешь, откуда грязь? продолжала она, не слышавъ моего восклицанія. — Отъ сапоговъ Жуковскаго. Василія Андреевича; знаешь, поэтъ такой былъ.
И вотъ что она мнѣ разсказала.
V. править
Проѣзжалъ черезъ нашъ губернскій городъ Наслѣдникъ — Александръ Николаевичъ. — Конечно — приготовились къ торжественной встрѣчѣ. Остановка была назначена всего на нѣсколько часовъ — для молебствія и завтрака. Завтракъ назначенъ былъ у губернатора, который приходился Агніи Николаевнѣ какимъ-то дядей. Вся родня къ нему изъ деревень съѣхалась, — нельзя же пропустить такой случай — повидать хоть мелькомъ цесаревича. Пріѣхала и Агнія. Тогда она была сентиментальной дѣвой, влюбленной въ Пушкина, и все твердила одно:
— Ахъ, зачѣмъ воспитатель Жуковскій, а не Пушкинъ!
Но все-таки, мысль о томъ, что она увидитъ автора Свѣтланы, волновала ее.
— Подумайте, ma chère, говорила она: — онъ былъ другомъ Пушкина, онъ стоялъ возлѣ его смертнаго ложа.
День для въѣзда выпалъ неудачный. Дождь лилъ какъ изъ ведра. Кисейныя и барежевыя платья барышень и барынь, вышедшихъ на улицу встрѣчать дорогихъ гостей, повисли жалкими тряпками. Локоны, что носили тогда трубками вдоль щекъ, развились, и придали лицамъ видъ самый непривлекательный. Но послѣ молебствія, выглянуло солнце и завтракали уже съ открытыми окнами.
Послѣ завтрака, когда перешли всѣ въ гостиную, и туда въ маленькихъ китайскихъ чашкахъ стали подавать кофе, вся клика родственниковъ столпилась у затворенныхъ дверей сосѣдней комнаты. Тамъ еще съ утра были проверчены отверстія и всѣ поочереди смотрѣли, затаивъ дыханіе, на блестящее сборище, и шопотомъ передавали другъ другу замѣчанія, — кто гдѣ сидитъ, что говоритъ, и что дѣлаетъ.
Ближе всѣхъ къ дверямъ, изъ-за спинка невысокаго кресла, виднѣлась круглая голова Жуковскаго. На него тайные зрители негодовали: онъ мѣшалъ хорошенько разсмотрѣть молодого красавца адъютанта; но поэтъ не чувствовалъ этого негодованія, и съ нескрываемымъ удовольствіемъ сидѣлъ на мягкой мебели, послѣ долгодневной ѣзды на курьерскихъ. Одна особа ничего не имѣла противъ его спокойной позы — это тетушка Агнія Николаевна. Ее не было за дверью, гдѣ были всѣ; она обошла вокругъ, и помѣстилась у другихъ дверей, откуда черезъ щель ясно виднѣлась вся фигура поэта. Она смотрѣла на него со слезами, и шептала:
Минувшихъ дней очарованье.
Зачѣмъ опять воскресло ты…
Молоденькая горничная, просунувшаяся подъ ея локтемъ — тоже посмотрѣть въ щель, слышала, какъ барышня повторяла:
Шепнулъ душѣ привѣтъ бывалый,
Душѣ блеснулъ знакомый взоръ, —
И зримо ей въ минуту стало
Незримое съ давнишнихъ поръ…
Когда гости поднялись, шаркая ногами, щелкая шпорами и бряцая саблями, любопытные отхлынули отъ дверей. А тетушка, трепещущая, задыхающаяся, все стояла на своемъ посту. И едва всѣ вышли, она кинулась къ тому креслу, гдѣ сидѣлъ Жуковскій и дрожащими руками стала собирать въ пакетикъ куски грязи, оставшіеся на паркетѣ.
VI. править
И много лѣтъ въ этомъ пакетикѣ лежалъ «прахъ отъ ногъ поэта.» И самъ поэтъ уже болѣе десяти лѣтъ умеръ, и о немъ стали какъ будто забывать. А у тетушки — въ кіотѣ все хранилась священная грязь, и порою она смотрѣла на нее, и говорила про себя:
Тамъ есть одинъ жилецъ безгласный,
Свидѣтель милой старины. —
Тамъ вмѣстѣ съ нимъ всѣ дни прекрасны
Въ единый гробъ положены…
Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, умерла и тетушка. Насъ въ это время въ деревнѣ не было — мы ужъ учились въ Петербургѣ. Образа изъ кіота разобрали родственники, — а коробочка, вѣроятно, валялась на подоконникахъ, пока ее не выбросили — и не смѣшали прахъ съ прахомъ.
1899 г.