М. Н. Катков править
«Конек-Горбунок» править
русская сказка, сочинение П. Ершова. В III частях. править
«Уж эти нам поэты!..». Читаешь, читаешь, и не надивишься. Вот это какие чудеса придумал человек! Вы помните сказки Пушкина? Верно, вы не раз наслаждались этими игривыми, наивно-грациозными созданиями нашего гениального поэта. В его сказках ваш слух прельщался гармоническим языком; в них фантазия народная высказывалась в прекрасных, живых образах, а не в уродливых представлениях, в милых выражениях, а не в словах, которые вы ежедневно можете услышать перед «зданием, украшенным елкою». Вспомните «Сказку о спящей царевне и о семи богатырях». Как естественна завистливая, тщеславная царица, разговаривающая с зеркальцем и слышащая, что есть в мире женщины ее красивее! Как хорош разговор жениха, расспрашивающего об утраченной невесте у солнца, у месяца, у ветра, и как хороша эта природа, к которой он обращается! Не можем удержаться, чтобы не выписать хотя несколько стишков:
Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме Бога одного!
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее…
Как просто это слово: «Я жених ее», и сколько тоски в нем! А как хороша пробуждающаяся царевна и ее нареченные братья, эти семь богатырей, истинно русские, мощные, спокойные! Тут язык народен, но не тривиален, шутка милая, но не плоскость; мир фантастический имеет свою естественность; люди все живые, движутся, страдают, сердятся, и притом все они люди русские; «человеческое» ярко выразилось в «национальном», — везде видна рука художника.
Но, к несчастию, Пушкин всегда пил горькую чашу от своих подражателей. Его выстраданный стих превратился у них в жестоко-тоскливую мизантропию, его народная сказка — в рифмованные нелепости, выезжающие на площадных выражениях. Да помилуйте, ради Бога, неужели народность состоит в том, чтобы говорить по-мужицки? После этого высочайшая бы народность заключалась в том, чтоб вывести на сцену двух мужиков, ругающихся площадною бранью… Неужели автор, начавший рассказ от сивки и бурки и вещего коурки и кончивший тем, что он мед и пиво пил, по усам текло, в рот не попало, — может думать, что он сделал все, что этим-то и стала его сказка народною? Нет! Не такою является сказка Пушкина. Он не считает ее за шутку, которую можно писать с грехом пополам, болтая всякий вздор и оскорбляя русское ухо. В Пушкине был жив дух народный; вот отчего он и мог легко сдружиться с формою народной сказки, не прибегая к повторению уличного идиома; вот отчего вымысл в его сказке грациозен и вместе народен, а не ряд нелепостей, из которых иногда нельзя составить себе представления.
Что за вымысл, например, в лежащем перед нами «Коньке-Горбунке»? Мы подозреваем, что он вот как составился: сначала, как должно, автор рассказал, что жил-был отец, у него было три сына, двое умных, третий дурак, а там и пошло и пошло, стих за стихом, рифма за рифмой; уж бедный конек скакал, скакал и по земле, и по песку, и по небу (!), наконец, сделал дурака умным, женил, пир начался, и сказка составилась. Не верите, читатель? Вот вам примеры. Рифма морей — ну, сельдей! Дело, например, идет о том, чтоб сундучок стащить со дна; разумеется, логически верно, что слабое существо большой тяжести не поднимет, а сельди, известное дело, народ малосильный, — ну, и не подняли; надо было, «не тратя слов, кликнуть осетров», а сказка между тем идет своим чередом. Дураку велит царь-девица поклониться ее родным: надо же ему узнать,
Кто же братец, кто же мать,
и выходит, мать ее — месяц. Странное дело! Уж ему гораздо было бы простительнее быть отцом! Да к тому же отец г-жи Месяц также месяц: отсюда она назвается месяц месяцович и величает дурака «Иванушка Петрович»… Словом, рифма является полководцем и развивает перед вами все происшествия. Но, к несчастию, она не всегда разбирает, правильно или неправильно она ставится: «ходил» вместо «ходил» и «киту» вместо «киту» — для нее ничего не значит. Впрочем, вот один из лучших примеров изящности языка:
Месяц ровно так же светил,
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза так что те ложжи (стр. 15).
Что же касается до подобных фраз, то откровенно признаемся, что не понимаем:
То есть я из огорода
Стану царской воевода (стр. 54).
Как это сделаться из «огорода» — воеводой? Не понимаем, точно так же, как не понимаем, как можно «смотреть сквозь рукавицу» (стр. 11) и как ерш становится на колени (стр. 102), хотя это и очень мило. Хотите еще что-нибудь милое? Извольте. У дурака есть кони с алмазными копытами, обитыми жемчугом,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конек его горбатко
Так и ломится вприсядку
К удивленью людям всем.
И подлинно, что к удивленью! В самом деле, господа, изгонимте из фанастического естественность, возможность, — уж то-то раздолье будет! Пиши что хочешь, ни на что не наткнешься, все сбыточное дело!
А между тем у г. Ершова проглядывает и истинно смешное: земский суд у рыб, городничий — сорвут невольную улыбку, так же как и ерш, который не может не додраться с карасем и говорит:
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась,
При честном при всем собраньи.
Басурманской разной бранью (стр. 101).
Оно, если хотите, глупо-смешно, но все же смешно. И все же мы должны поставить произведение г. Ершова несравненно выше какой-нибудь «Сказки о Ниле-царевиче и Ивашке-белой рубашке» г. Бахтурина или «Колдун и его дети» г. Мартынова. Удивляемся только одному: как этот «Горбатко» мог доскакать до второго издания!
Впервые опубликовано: «Отечественные Записки». 1840. Т. 8. № 1 — 2. Отдел «Библиографическая Хроника. 1. Русская литература». С. 57 — 59.