Толстой пришел к глубоко ошибочной мысли об иллюзорности и неэффективности революционных методов освободительной борьбы. «То противоречие, — говорит Толстой, — которое так ярко и грубо выразилось в большой французской революции и вместо блага привело к величайшему бедствию, таким же осталось и теперь. И теперь это противоречие проникает все современные попытки улучшения общественного строя. Все общественные улучшения предполагается осуществить посредством правительства, т. е. насилия».[1]
В современных ему формах государственного устройства Толстой видел основную причину социального неравенства, источник бедствий и страданий трудящегося народа. Социально обусловленные, угнетательские функции крепостнического и буржуазного государства представлялись ему неизменными, незыблемыми свойствами самого института государственной власти.
В освобождении русского народа (а затем и всего человечества) от всякой государственной власти, от какого бы то ни было «правительственного насилия», то есть в отказе от самого института государственности, и видел Толстой основную всемирно-историческую цель народной революции в России. Свое понимание смысла происходившей в России революции Толстой изложил в статьях «Единое на потребу», «Конец века» и «О значении русской революции».
Основные положения выдвинутой Толстым концепции русской «пассивной», «бескровной» революции и ее всемирно-исторического значения сводились к тому, что если «деятельность участников прежних революций состояла в насильственном свержении власти и захвате ее», то «деятельность участников теперешнего переворота должна и может состоять только в прекращении потерявшего смысл повиновения какой бы то ни было насильнической власти и в устроении своей жизни независимо от правительства».[2]
Утопические и анархические представления о специфике русской революции и ее мировом значении привели Толстого к мысли, что «как французы были призваны в 1790 году к тому, чтобы обновить мир, так к тому же призваны русские в 1905».[3]
