заботу о славе людской и дает такую радость. Не могу по старой привычке не выражаться в форме просьбы:
«Помоги, помоги мне не переставать сознавать себя твоим крошечным, но все-таки работником, чтоб не прошли это успокоение и радость, помоги».
Читал письма и отвечал. Хотя поздно начал, но довел, хотя вчерне, до конца Сон. Гулял, ложусь спать перед обедом.
[12 декабря.]
Вечер провел за чтением. Проводили Соню.
12 Дек. Всё по-старому, по-обычному, В постели записал только письмо Фиалко, революционеру, рассудителю о религии. Письма. Трогательное, длиннейшее от Копыла. Всё за что-то сердится, язвит. Я не читал всего, но рад, что ни малейшего зла не чувствую, но прямо жалко. Он, верно, больной. Поправлял Сон. Еще придется поработать. Но форма эта может быть удачная.
На душе не дурно, но нет того умиления и той твердости, к[отор]ые были от сознания своего работничества Ему. Может быть, прийдет, а мож[ет] б[ыть], прошло. И надо новое. Сейчас подумал оч[ень] странное, а именно, что для того, чтобы быть с Богом, быть в настоящем, быть неподвижным, надо не переставая двигаться. Je m’entends,[1] т. е. что для того, чтобы быть с неподвижным, вечным, надо не переставая отодвигать то, что отделяет от него. Иду обедать.
[13 декабря.]
[2]Вечером приехала г-жа Малахиева. Кажется, серьезная женщина. Я, странно, показал ей мой дневник, п[отому] ч[то] в нем было написано то самое, о чем она спрашивала.
13 Дек. По-обычному. Письма. От Ч[ерткова]. Работал над Сном. Подвигается. Ездил к М[арье] А[лександровне]. Прекрасная погода. Иду обедать. Всё также нет прежней твердости и радости. Интересно нынче и оч[ень] полезно для освобождения от заботы о сл[аве] людск[ой]: прислана статья в Русск[ом] Зн[амени], где говорится о том, что я проповедник матерьялизма (sic), отрицающий всё духовное, и в книге Джемса то, ч[то] я меланхолик, близкий к душевной болезни. Оч[ень] полезно, сейчас
