вредно), начинаешь чувствовать, что смыслъ только одинъ: въ удовлетворенiи того существа, к[оторое] не умираетъ — духовнаго.[1] Удовлетворяетъ же это сущест[во] только добро — совершенствованіе въ добрѣ — одно: любовь.
Но знать это и жить этимъ двѣ разныя вещи. Я спустился съ горы, на к[оторой] я жилъ для своихъ радостей (мнѣ не нужно ихъ),[2]но еще только пытаюсь подняться на гору — жизни для совершенствован[ія], любви — только порывами двигаюсь. Большей же частью нахожусь въ мертвой точкѣ, спустившись съ одной горы и не поднявшись еще на другую.
2) Думалъ о трехъ статьяхъ: 1) Письмо Китайцамъ, 2) О томъ, что все на убійст[вѣ], и 3) что у насъ quasi христіанъ нѣтъ никакой религіи. Объ этомъ много думалъ хорошаго, гуляя нын[че]:
1) О могуществѣ человѣка дикаго, смягчаемаго патріарх[альнымъ] гостепріимствомъ; 2) о страшномъ могуществѣ нашего міра, ничѣмъ не смягчаемомъ; 3) о томъ, что историч[еская] судьба застави[ла] принять христіанство, и 4) главное, о томъ, что техника: порохъ, ружья, телеграфы даютъ подобіе мира, скрываютъ постоянно убійство и[ли] угрозу его.
8 Н. 1900. Моск. Е. б. ж.
12 Нояб. 1900. Москва. (Утро.) Здоровье очень хорошо. Ничего не пишу, занимаюсь Конфуціемъ, и очень хорошо. Черпаю духовную силу. Хочу записать какъ я понимаю теперь «Великое Ученіе» и «Ученіе середины».
За это время записано только слѣд[ующее].[3] Нѣкоторый экзаменъ выдержалъ порядочно.
1) Начинаю привыкать видѣть[4] смыслъ жизни въ служеніи, но лѣниво, очень лѣниво служу.
2) Поразило меня извѣстіе, что кн[ягиня] Вяз[емская], квинтэссенція будто бы аристократіи: упряжки à la Daumon, и франц[узскій] лепетъ, и на ея имя въ Тамбовск[oй] губерніи
