Время есть то, что ограничиваетъ меня, отдѣляя меня отъ различныхъ формъ жизни, въ которыхъ я былъ или буду.
Пространство же есть то, что ограничиваетъ меня отдѣляя отъ другихъ существъ. Измѣненіе формъ представляется мнѣ движеніемъ, различіе же меня отъ другихъ существъ представляется мнѣ матеріей.[1]
Самая умная собака, если визжитъ, не можетъ перестать визжать. Она не понимаетъ, но не можетъ перестать визжать.[2]
Время только въ этой формѣ жизни, поэтому при переходѣ въ иную форму жизни не можетъ быть вопроса о времени и слова: будущее и прошедшее — не имѣютъ смысла. Въ этой жизни вспоминаешь не данныя прошедшей жизни, а данныя другой формы жизни. Жизнь всегда, вся одна, только въ каждой формѣ она кажется отдѣльной. Какъ хороша болѣзнь, все разрѣшается, что казалось неразрѣшимымъ.[3]
30-го іюня (1901).
Я совершенно основательно боялся уничтоженія въ смерть, когда во мнѣ не было истинной жизни (въ молодости); теперь, имѣя эту жизнь, не могу себѣ представить уничтоженія. Мнѣ удивительно хорошо.[4]
30-го іюня (1901).
- ↑ В копии Н. Л. Оболенского здесь пометка: Б[езъ] числа. — Ср. Дневник, 1901, 30 июня, м. 3.
- ↑ В копии здесь пометка: Б[езъ] [числа].
- ↑ Ср. Дневник, там же, м. 1.
- ↑ Там же, м. 4.
