человеческое — ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети, но говорю уж заработок или служение людям, а тут ничего, кроме игры всякого рода и жранья, и старческий flirtation[1] или еще хуже. Отвратительно. Пишу с том, чтобы знали хоть после моей смерти. Теперь же нельзя говорить. Хуже глухих — кричащие. Она больна, это правда, но болезнь-то такая, кот[орую] принимают за здоровье и поддерживают в ней, а не лечат. Что из этого выйдет, чем кончится? Не переставая молюсь, осуждаю себя и молюсь. Помоги, как Ты знаешь. —
15 Янв. 97. Москва. Рано утром. Почти всю ночь не спал. Проснулся от того, что видел во сне всё то же оскорбление. Сердце болит. Думал: всё равно от чего-нибудь умирать надо. Не велит Бог умирать ради его дела, надо так глупо, слабо умирать от себя, из-за себя. Одно хорошо, это то, что легко вытесняет из жизни. Не только не жалко, но хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни. Думал и особенно больно и нехорошо то, что после того, как я всем божеским, служением Богу жизнью, раздачей именья, уходом из семьи, пожертвовал для того, чтобы не нарушить любовь, — вместо этой любви должен присутствовать при унизительном сумашествии. Это скверные, слабые мысли. Хороши мысли те, что это самое послано мне, это я должен нести, это самое нужно мне. Что это не должно, не может нарушать моей жизни, служения Богу. Мои страдания — доказательства того, как я мало живу жизнью служения Богу. Это как всё то, что выступает за броню божественной жизни — оно и уязвимо. — Буду бороться. Нынче ночью думал, как надо написать памятку. Это теперь главное и надо захватить, пока не умер.
18 Янв. Москва. 97.[2] Уныло, гадко. Всё отталкивает меня в той жизни, к[отор]ой живут вокруг меня. То освобождаюсь от тоски и страданья, то опять впадаю. Ни на чем так не видно, как я далек от того, чем хочу быть. Если бы жизнь моя была точно — вся в служении Богу, ничто бы не могло нарушить ее. Всё пишу об искусст[ве], плохо. Был духобор.
