И всё легко, добро и весело. Написал письма Журавову, Семен[ову], Чертк[ову], Русан[ову] и Алексееву, и вот написал дневник. Работал часов 5 и свеж и весел. Никогда прежде с папиросами этого не бывало.
После обеда пришел слепец миссионер с Чибисовым. Темнота великая, умен, но холоден. Я говорил во всю и кажется напрасно — не соблазнил ли его. Потом пришел Дун[аев]. Я прошел к Дьякову и, придя домой, обиделся на то, что не нашел чая. Стыдно.
13 М. 89. М. Встал в 10. Много работал, не простился с Сережей, грустно и дурно. Потом поправил об искусстве и написал Касаткину. На душе легко и радостно. За обедом пришли книгоноши Вас[ильев] и И[ван] Иг[натьич]. Его сажали. Они рассказали про Сирийца, к[оторый] пришел в Россию, п[отому] ч[то] в Р[оссии] всего много — хлеба, скота, денег, жел[езных] дор[ог], но Св[ятого] д[уха] нет. Он ходит, ничего не имея с собой, ни серебра, ни хлеба. Ночует в части. Надо мало мало проповедовать. Забыл Библию, вернулся за ней в Сирию. Я попросил Ив[ана] Иг[натьича] написать про него. Вас[ильев] проповедует. Все они и Пашк[ов], Radst[ock] проповед[уют]. — Я понял их, Евангеликов, так: они от церковной безбожности очнулись и нашли более разумную и свободную и теплую веру в Хр[иста], искупившего своей кровью наши грехи и спасшего нас. И верят, и радуются. Но ошибка и тут большая: они чувствуют себя совершенными и всю энергию направляют на проповедь, предполагая, что совершенства жизни совершится бессознательно. В этом вредоносная ошибка: Вас[ильев]проповедует бессмыслицу и соблазняет своей жизнью, равн[о] и многие др[угие]. Я соблазняю своей жизнью меньше, п[отому] ч[то] признаю себя несовершенным и, кроме того, не проповедую.
Набралось пропасть народа — Голованов, Суворин, Дьяков, еще Мартынов, глупости говорящий, я засуетился и устал. Лег поздно.
14 М. 89. М. Встал рано. Работал, читал о Китае прекрасную книгу. Китайцы не могут смотреть иначе на нас, как на варваров сумашедших, злых и подлых, корыстолюбивых уродов. Как поучителен такой взгляд. Переправил еще об искусстве.
