— А чем не житье? — отвечал Кондаков. — Давай трубку-то, будет.
— Люди живут домом, жены, дети, своя дома работа...
— Вот и видно, мужик необтесанный, — сердито крикнул[1] Кондаков. — Дома жена, родители, — передразнивая[2] Петра, повторял Кондаков. — Тут, брат, не жена, а служба царю и отечеству.
— Какая служба! Руби и руби. А она опять вся пуще зарастет, а он.... его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель, — сказал Панов.
—[3] Небось, картечь выбьет, только б провезть орудие, — отвечал[4] ефрейтор.
— Как же, выбила.
— Вот так-то выбила Слепцова, слышал? (Тогда только что был убит Слепцов, известный генерал.) — А ты говоришь! Ты что сапоги снимаешь? — обратился он к Кондакову, стаскивающему с себя сапоги.
— Да смотрю — стоптал.
— То-то, стоптал, мужик, ходить не умеешь.
— Говорят, так на месте и положили, — сказал барабанщик.
— Уж очень смел был.
— Тут смел не смел, кому обречено.
— Ох хороши сапоги продавал Тихонов, — сказал барабанщик.
— Он домой идет.
— Тоже счастье человеку.
— Да что ж, тебе недолго.
— Как же, недолго. Да я не считаю. Хуже.
Не прошло и часа после их выхода, как впереди их послышался легкий свисток.
— Бери ружья, готовься.
Люди схватили ружья, и щелкнули взводимые курки, два вместе и один Кондаковский после.
— Солдат?
— Мирной, — послышался голос в темноте. — Стреляй не надо, своя.
И показалась темная фигура, одна и другая.
— Стой, не стреляй. Это лазутчики, — сказал Панов.
— А ты верь ему больше.
— Говорю не стреляй.
Панов встал и, неся ружье на перевес, двинулся к показавшимся фигурам.
— Кто идет?
