него не было меньше трехъ рублей, а это было много. Онъ обѣщалъ размѣнять и принести ей и, распросивъ о томъ, что считалъ нужнымъ, и занявшись дѣломъ, забылъ о ней. Тогда она обратилась съ просьбой къ прохаживавшему мимо нея съ гусиной шеей и головой на бочекъ раболѣпному въ судѣ судебному приставу; но приставъ вдругъ почему-то разсвирѣпѣлъ и, не глядя на нее, съ налившимися кровью глазами закричалъ:
— Какъ же, сейчасъ все брошу, буду тебѣ служить!
Судебный приставъ такъ измучался униженіями, что ему захотѣлось поважничать, и онъ набросился на Маслову. Но, взглянувъ на нее, ему стало жалко.
— Смотритель то вашъ что думаетъ.
— Виновата, я думала что.. — робко сказала Маслова.
— Смотритель вашъ долженъ васъ накормить, — проговорилъ судебный приставъ и ушелъ.
— ѣшъ, когда голоденъ, — сказалъ тогда чувашинъ рябой, подавая ей полломтя хлѣба съ половинкой яйца.
Она поблагодарила чувашина и только что откусила два раза, какъ ихъ позвали опять въ судъ, и она должна была оставить хлѣбъ на подоконникѣ. И такъ она просидѣла не ѣвши до конца засѣданія. И послѣ засѣданія не могла бы поѣсть (защитникъ, обѣщавшій ей 20 копеекъ, забылъ про нее), если бы не прислала ей денегъ, совершенно неожиданно для нея, Каролина Альбертовна Розанова, ея бывшая хозяйка.
По тѣмъ же переулкамъ, по которымъ вели Маслову въ судъ утромъ, провели ее и вечеромъ.
Вечеръ былъ прекрасный. Мостовыя уже были всѣ сухи и кое гдѣ пылили. Конвойныхъ съ арестанткой беспрестанно обгоняли коляски и пролетки ѣдущихъ за городъ. Извощикъ лихачъ, бритый, съ черными усами на сѣромъ жеребцѣ и въ низкой пролеткѣ на шинахъ, на которой сидѣлъ молодой человѣкъ, обнявъ рукой нарядную женщину, совсѣмъ было налетѣлъ на конвойныхъ.
— Легче! Аль не видишь! — крикнулъ на извощика городовой. Но извощикъ не отвѣчалъ, только оглянулся улыбаясь на сѣдоковъ, и сѣдоки что то крикнули и громко засмѣялись.[1]
Видъ этаго лихача, такого, на которомъ она ѣзжала когда то, и этой женщины, на мѣстѣ которой она могла бы быть,
- ↑ Зачеркнуто: Маслова взглянула на пролетку. «Въ каторгу» — и вздохнула. Теперь это кончено было для Масловой. «Каторга! Снимутъ свое платье, одѣнутъ въ халатъ и косынку. Сахалинъ. Теперь Костиненко еще пуще пристанетъ», подумала она объ ухаживаніи въ острогѣ каторжанина изъ дворянъ Костиненко, который пересылалъ ей на ниткѣ изъ окна записки и съ которымъ сводила ее Матрена.
