— А я не знал, что ты обер-прокурор...
— Товарищ, — поправил Селенин. — Как ты в Сенате? — спросил он, грустно и уныло глядя на приятеля. — Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом ты здесь?
— Здесь я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что осужденную женщину.
— Какую женщину?
— Дело, которое сейчас решили.
— А, дело Масловой, — вспомнив, сказал Селенин. — Совершенно неосновательная жалоба.
— Дело не в жалобе, а в женщине, которая невиновата и несет наказание.
Селенин вздохнул.
— Очень может быть, но...
— Не может быть, а наверно...
— Почему же ты знаешь?
— А потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.
Селенин задумался.
— Надо было заявить тогда же, — сказал он.
— Я заявлял.
— Надо было записать в протокол. Если бы это было при кассационной жалобе...
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
— Да, но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, — сказал он.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не говоря уже о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело,— не говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
— Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна, и последняя надежда спасти ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение подтвердило совершенное беззаконие.