Княгиня. Да, мне кажется, ваши очень тихие дети.
Марья Ивановна. Да это так кажется всякому про чужих. А тут всё та же борьба. Да и не дети одни. Так как же вы сделали с состоянием, чтоб удержать хоть что-нибудь?
Княгиня. Прямо поехала к министру, потребовала его видеть. Уж если я возьмусь, то...
Княгиня. Это что же?
Марья Ивановна. Это к Николаю. Вы что?
Мужик. Насчет леса.
Марья Ивановна. Какого леса?
Мужик. В вашем лесе по нужде осинку подняли.
Марья Ивановна. Так что же, вы к управляющему.
Мужик. Да они нас к вашей милости прислали.
Марья Ивановна. Мужа нет. Подите туда. Подождите.
Княгиня. Да, я слышала, что Николай Иванович теперь очень много добра делает.
Марья Ивановна. Да, он всегда был очень добр.
Княгиня. Нет, мне говорили, что он стал очень религиозен.
Марья Ивановна (вздыхает). Да он и всегда был религиозен в глубине души. Он только не придавал никогда значения внешним формам.
Княгиня. Вот нам нельзя и религиозными быть — некогда. Так, в Петербурге баронес[с]а Роден позвала меня на собранье. Они там псалмы поют, молятся — евангелики. Я говорю им: вы... лучше отдайте именье нищим, вот это будет настоящее. Я ведь никого не боюсь. Je leur dis leur fait à tous.[1]
Марья Ивановна. Что вы, Василий Михайлович? (Княгине.) Василий Михайлович Темяшев, наш управляющий. (Здоровается с княгиней.) Садитесь, Василий Михайлович.
Василий Михайлович (стоя). Нет, я на минуту. Нельзя ли с вами одной поговорить?
Княгиня. ⟨Хорошо.⟩ Я уйду. Кстати посмотрю их игру. Comme c’est gracieux[2] эта игра (сходит с террасы).
Василий Михайлович (взволнованно). Марья Ивановна, надо что-нибудь сделать. Так невозможно. Надо всё хозяйство бросить и бежать.
Марья Ивановна. Да что же такое случилось?
Василий Михайлович. Да всё Николай Иванович продолжает раздавать всё всем, кто попросит, без всякого
