Я ушелъ въ кабинетъ, сѣлъ у себя и выкурилъ папироску.
Сестра въ кофточкѣ, блѣдная, плачущая вышла ко мнѣ.
— Базиль. Что это? Что ты сдѣлалъ?
— Я убилъ.
— Боже мой! Но она жива, она мучается... Поди къ ней.
— Зачѣмъ?
— Поди къ ней.
— Умретъ она?
— Не знаю, ахъ, Боже мой!
Я подошелъ къ двери, открылъ. Она лежала изуродованная, лицо распухло, и посинѣли щека и глазъ. Мнѣ не жалко было. Мнѣ было только гадко. И одинъ вопросъ мучалъ меня: а что какъ я ошибся? У! — Она поманила.
— Прости меня, прости, — сказала она.
Я молчалъ.
— Я не могла, я не знала... Я гадкая, но я не виновата, право не виновата. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила...
Откуда она взяла это слово? Она сознавалась, стало быть. Сознавалась! A мнѣ было жалко только себя.
Тутъ только, съ этой минуты, я проснулся....
Она умерла, меня судили...
И оправдали, скоты! Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ...
— Да вѣдь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ я.
— Старикъ? У! Да онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одрѣ я полюбилъ ее. Какъ по любилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!
Онъ зарыдалъ.
— Да, не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тѣло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было....
Только что старикъ ушелъ, поднялся разговоръ въ нѣсколько голосовъ.
— Старого завѣта папаша, — сказалъ прикащикъ.
— Вотъ домострой живой, — сказалъ адвокатъ.
— Да, много еще пройдетъ время, пока выработается человѣческое отношеніе къ женщинѣ, — сказала дама.
— ⟨Положимъ, — сказалъ адвокатъ, — но согласитесь, что при его взглядѣ легче опредѣленіе отношеній.
— Легче, но за то это отношеніе дикихъ. Держать въ рабствѣ женщину, которая уже не любитъ.⟩
