— Здравствуй, друг, — сказал он ему. — У меня к тебе есть великая просьба, но не знаю, захочешь ли ты во время теперешнего гонения на христиан признавать [меня] своим другом, и не боишься ли ты потерять свое место сношениями со мной.
— Я никого не боюсь, — отвечал Юлий, — и в доказательство прошу тебя идти со мной ко мне. Я пропущу даже свое дело на площади с тем, чтобы говорить с тобой и быть тебе полезным. Пойдем со мной. Чей это ребенок?
— Это сын мой.
— Впрочем, я бы мог не спрашивать. Я узнаю твое лицо в нем. Узнаю и эти голубые глаза и могу не спрашивать о том, кто твоя жена. Это та красавица, которую я шесть лет тому назад видел с тобой. Это ее глаза.
— Ты угадал, — отвечал Памфилий. — Скоро после того, как мы виделись с тобой, она стала моей женой.
Друзья вошли в дом Юлия. Юлий вызвал жену и отдал ей мальчика, а сам провел Памфилия в свою роскошную, уединенную комнату.
— Здесь ты можешь всё говорить, никто не услышит нас, — сказал Юлий.
— Я не боюсь того, чтоб меня услышали, — отвечал Памфилий. — Даже просьба моя состоит не в том, чтобы тех христиан, которые взяты, не судили и не казнили, а только в том, чтобы им позволили всенародно высказать свою веру.
И Памфилий рассказал о том, что христиане, взятые властями, из темницы дали знать о своем положении в свою общину.
Старец Кирилл, зная об отношениях Памфилия к Юлию, поручил Памфилию идти просить за христиан.
Христиане не просили о помиловании. Они считали призванием своей жизни: свидетельство истины учения Христа. Они могли свидетельствовать это длинной, 80-летней жизнью, или свидетельствовать то же самое мученичеством. То и другое им было безразлично, и смерть плотская, неизбежная для них, была одинаково не страшна и радостна сейчас или через 50 лет; но им желалось, чтобы жизнь их служила бы на пользу людям, и потому они послали Памфилия хлопотать о том, чтобы суд и казнь были при народе.
Юлий подивился просьбе Памфилия, но обещался сделать всё, что̀ от него зависит.
