— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
— Да это брат старо, как мир!
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о смерти.
Степан Аркадьич тонко и ласково улыбался, слушая Левина.
— Ну, разумеется! Вот ты и пришел ко мне. Помнишь, ты нападал на меня за то, что я ищу в жизни наслаждений?
— Нет, всё-таки в жизни хорошее есть то... — Левин запутался. — Да я не знаю. Знаю только, что помрем скоро.
— Зачем же скоро?
— И знаешь, прелести в жизни меньше, когда думаешь о смерти, — но спокойнее.
— Напротив, на последях еще веселей. Ну, однако мне пора, — сказал Степан Аркадьич, вставая в десятый раз.
— Да нет, посиди! — говорил Левин, удерживая его. — Теперь когда же увидимся? Я завтра еду.
— Я-то хорош! Я затем приехал... Непременно приезжай нынче ко мне обедать. Брат твой будет, Каренин, мой зять, будет.
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел спросить про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
— Так приедешь?
— Ну, разумеется.
— Так в пять часов и в сюртуке.
И Степан Аркадьич встал и пошел вниз к новому начальнику.
