― Я уже давно оставил эту жизнь, ― сказал он, удивляясь перемене выражения ее лица и стараясь проникнуть его значение. ― И признаюсь, ― сказал он, улыбкой выставляя свои плотные белые зубы, ― я в эту неделю как в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь, и мне неприятно было.
Она держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на него странным, блестящим и недружелюбным взглядом.
― Нынче утром Лиза заезжала ко мне ― они еще не боятся ездить ко мне, несмотря на графиню Лидию Ивановну, ― вставила она, ― и рассказывала про ваш Афинский вечер. Какая гадость!
― Я только хотел сказать, что...
Она перебила его.
― Это Thérèse была, которую ты знал прежде?
― Я хотел сказать...
― Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне...
― Анна! Ты оскорбляешь меня. Разве ты не веришь мне? Разве я не сказал тебе, что у меня нет мысли, которую бы я не открыл тебе?
― Да, да, ― сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. ― Но если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе... Так что ты говорил?
Но он не мог сразу вспомнить того, что он хотел сказать. Эти припадки ревности, в последнее время всё чаще и чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то, что он знал, что причина ревности была любовь к нему. Сколько раз он говорил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы. Тогда он считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он чувствовал, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсем не та, какою он видел ее первое время. И нравственно и физически она изменилась к худшему.
