— '238 —
Отъ тысячи свѣчей лилось сіянье И отражалось въ иозолотѣ стѣнъ. Й всюду, въ каждой нишѣ, видѣлъ я Смотрѣвшій на меня все тотъ же ликъ, Который здѣсь теперь опять я вижу. Но всюду мнѣ страдающимъ и грустнымъ , Являлся этотъ образъ на картинѣ: Тутъ онъ страдалъ подъ тяжкимъ бичеваньемъ, Тамъ падалъ онъ подъ бременемъ креста, Тутъ на него плевали съ озлобленьемъ, Тамъ терніемъ главу его вѣнчали, Тутъ, пригвоздивши ко кресту, пронзали Его копьемъ—и всюду кровь, кровь, кровь Въ картинѣ каждой... Видѣлъ я еще Печальную жену; она деряіала Истерзанный того страдальца трупъ, Худой, нагой, облитый черной кровью... И разъ услышалъ я звенящій голосъ: «Сіе есть кровь Его», и оглянувшись, (Съ содроганіемъ) Увидѣдъ мужа, пьющаго изъ чаши...
Зюлейма.
Ты въ домъ любви вступилъ, о, мой Алманзоръ!
Но слѣпота твои мрачила очи.
Ты не замѣтилъ въ немъ того веселья,
Какимъ блестятъ языческіе храмы,
Ни ежедневныхъ будничныхъ удобствъ,
Какія встрѣтишь въ храмахъ мусульманскихъ.
Нѣтъ, лучшій домъ и болѣе серьезный
Любовь себѣ избрала на землѣ.
Становятся въ немъ дѣти въ зрѣлыхъ лѣтахъ,
А зрѣлыя становятся дѣтьми;
Въ немъ бѣдные богаты благодатью,
А богачи блаженны въ нищетѣ;
Веселый въ немъ становится печ&зьнымъ,
Печальный въ немъ утѣху обрѣтетъ.
Вѣдь и сама любовь явилась людямъ,
Какъ сирое, несчастное дитя.
Ей ложемъ ясли тѣсныя служили,
А изголовьемъ былъ соломы клогсъ.
Какъ лань пугливая, она бѣжала
Гонимая ученостью людской,