против этой лейбнице-вольфианской философии специально и направлена Критика чистого разума: последняя относится к ней враждебно и даже уничтожает ее, между тем как по отношению к философии Локка и Юма она служит продолжением и дальнейшим развитием. Если современные профессора философии всячески стараются опять поставить на ноги Лейбница со всеми его вывертами и даже возвеличить его; если они, с другой стороны, хотят как можно больше принизить и устранить со своей дороги Канта, то это имеет свое полное основание в primum vivere: ведь Критика чистого разума не позволяет выдавать жидовскую мифологию за философию и без околичностей говорить „о душе“ как о некоторой данной реальности, как о всем известной в хорошо аккредитованной особе, — нет, она требует отчета в том, как философы дошли до этого понятия и какое право имеют они делать из него научное употребление. Но primum vivere, deinde philosophari! Долой Канта! Vivat наш Лейбниц! — Возвращаясь к последнему, я должен сказать следующее: за его Теодицеей, этим методическим и пространным развитием оптимизма, я, в данном ее качестве, не могу признать никакой другой заслуги, кроме той, что она впоследствии дала повод к бессмертному Кандиду великого Вольтера, — в чем, правда, неожиданно для самого Лейбница — нашел себе потверждение тот аргумент, с помощью которого он столь часто и столь плоско извинял существование зла в мире: дурное иногда влечет за собою хорошее. Вольтер уже в самом имени своего героя намекнул на то, что надо быть только искренним, для того чтобы исповедовать нечто противоположное оптимизму. И действительно, на этой арене греха, страдания и смерти оптимизм представляет собою такую странную фигуру, что его надо было бы считать иронией, если бы, как я уже упомянул, для нас не было достаточно ясно его возникновение, — благодаря Юму, который так забавно вскрыл его потаенный источник (это — лицемерная лесть с оскорбительным упованием на ее успех).
Явно софистическим доказательствам Лейбница, будто этот мир — лучший из возможных миров, можно вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство, что этот мир — худший из возможных миров. Ибо „возможное“ — это не то, что вздумается кому-нибудь нарисовать себе в своей фантазии, а то, что действительно может существовать и держаться. И вот, наш мир устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-еле держаться; если бы он был еще хоть несколько хуже, он бы совсем уже не мог существо-
