остается“ и „мир погибает, но я остаюсь“ в основе своей, собственно говоря, не различны.
И кроме того, смерть — великий повод к тому, чтобы мы прекратили свое существование в качестве я: благо тем, кто этим поводом воспользуется! При жизни воля человека лишена свободы: все его поступки, влекомые цепью мотивов, неизбежно совершаются на основе его неизменного характера. Между тем всякий хранит в себе воспоминания о многом, что́ он сделал и в чем он недоволен собою. Но если бы он и вечно жил, то, в силу этой неизменности характера, он вечно бы и поступал таким же точно образом. Оттого он должен перестать быть тем, что он есть, для того чтобы из зародыша своего существа он мог возродиться как нечто другое и новое. И смерть разрывает эти узы, воля опять становится свободной, ибо не в Esse, а в Operari лежит свобода. Finditur nodus cordis, dissolvuntur omnes dubitationes, ejusque opera evanescunt — таково одно весьма знаменитое изречение Вед, которое часто повторяют все ведантисты („расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и дела его рассеиваются“)[1]. Смерть — это миг освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а скорее является своего рода извращением его: истинная, изначальная свобода опять наступает в этот миг, и поэтому в указанном смысле можно смотреть на него как на restitutio in integrum. То выражение мира и покоя, которое царит на лицах большинства мертвецов, по-видимому, отсюда и ведет свое начало. Тиха и спокойна бывает, обыкновенно, смерть всякого доброго человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно — это преимущество человека, достигшего резиньяции, преимущество того, кто отверг и отринул волю к жизни. Ибо лишь такой человек действительно, а не притворно хочет умереть, — оттого ему не нужно, он не требует бесконечного посмертного существования своей личности. Он охотно поступается жизнью, которую мы знаем; то, что он получает взамен нее, в наших глазах — ничто, ибо наше существование сравнительно с тем, что ждет его, — ничто. Буддизм называет это кажущееся нам ничто нирваной, т. е. „угасшим“[2].
- ↑ Sancara, s. de theologumenis Vedanticorum, ed. F. H. H. Windischmann, p. 37. — Oupnekhat, Vol. I, p. 387, et. p. 78. — Colebrooke, Miscellaneous essays, Vol. I, p. 363.
- ↑ Этимология слова нирвана определяется различно. По Кольбруку (Transact. of the Roy. Asiat. soc., Vol. I, p. 556), оно происходит от Wa, веять, как ветер, с приставкой отрицания nir, и означает, следовательно, безветрие, но как прилагательное — „угасший“. — И Обри, Du Nirvana Indien, говорит на стр. 3: „нирвана по-санскритски значит буквально угасание, например — огня“. По Asiatic Journal, Vol. 24, р. 735 оно означает собственно Nerawana, от nera без и wana — жизнь, и смысл его, таким образом, — annihilatio. — В Eastern Monachism, by Spence Hardy, на стр. 295 нирвана производится от Wana — греховные желания, с отрицанием nir. И. И. Шмит, в своем переводе Истории восточных монголов, стр. 307, говорит, что санскритское слово нирвана на монгольский язык переводится целой фразой, которая означает: „отрешенный от скорбей“, „освободившийся от скорбей“. Тот же ученый, в своих сообщениях в Петербургской академии, утверждает, что нирвана противополагается сансаре, которая представляет собою мир вечных возрождений, похоти и вожделений, обмана чувств и изменчивых форм, рождения, старости, болезней и смерти. — На бурмезском языке слово нирвана, по аналогии с остальными санскритскими словами, превращается в nieban и переводится: „совершенное исчезновение“. См. Sangermano, Description of the Burmese empire, transl. by Tandy, Rome, 1833, § 27. В своем первом издании 1819 г. и я писал nieban, потому что тогда мы знали буддизм только по скудным известиям о бирманах.
