совокупность времени наполняет непрерывная цепь причин и действий. (Ведь если бы она была прервана, то мир остановился бы, или же, для того чтобы снова привести его в движение, действие должно было бы наступить без причины). Но если бы каждое действие было одновременно со своей причиной, то каждое действие вдвинулось бы во время своей причины, и сколько бы звеньев ни было в цепи причин и действий, она не наполняла бы вовсе никакого времени, не говоря уже о времени бесконечном, — а все причины и действия существовали бы сразу в один момент времени. Таким образом, если допустить одновременность причины и действия, весь ход мировых событий сжался бы в дело одного мига. Это доказательство аналогично тому, что каждый лист бумаги должен обладать известной толщиной, так как иначе вся книга не имела бы ее. Указать, когда кончается причина и начинается действие, — это почти всегда трудно и часто невозможно. Ибо изменения (т. е. смена состояний) представляют нечто непрерывное, как и время, которое они наполняют, — значит, они как последнее, и делимы до бесконечности. Но их преемственный ряд столь же неоходимо определен и необратим, как и ряд самых моментов времени; и каждое из этих изменений называется по отношению к своему предшественнику действием, а по отношению к своему преемнику — причиной.
Всякое изменение в материальном мире может наступить лишь в том случае, если ему непосредственно предшествовало другое, — вот истинное и полное содержание закона причинности. Между тем нет понятия, которым в философии больше злоупотребляли бы, чем понятие причины, — с помощью той излюбленной уловки или ошибки, в силу которой его, в абстрактном мышлении, очерчивают слишком широко, берут слишком обще. Со времен схоластики, даже со времени Платона и Аристотеля, философия по большей части представляет собою преемственное злоупотребление общими понятиями. Таковы, например, понятия субстанции, основания, причины, добра, совершенства, необходимости и многие другие. Склонность некоторых умов к оперированию над такими отвлеченными и слишком широкими понятиями проявлялась почти во все времена: она, вероятно, в конечном счете объясняется известной косностью интеллекта, которому трудно постоянно проверять мышление воззрением. Подобные, слишком широкие понятия мало-помалу низводятся почти на уровень алгебраических знаков, и их бросают туда и сюда, отчего философствование вырождается в простое комбинирование, в подсчитывание, которое (как и всякий счет) занимает только низшие способности и тре-
