нибудь поразительного и загадочного, какой-нибудь непостижимой и вечно-тревожной загадки, а напротив, было бы понятно само собою, еще понятнее чем то, что дважды два — четыре. Ибо мы совсем не в состоянии были бы мыслить что-нибудь иное, кроме того, что мир существует, и существует так, как он есть; следовательно, мы так же не сознавали бы его бытия, как такого, т. е. как предмета для раздумий, как не ощущаем невероятно-быстрого движения нашей планеты.
На самом же деле все это далеко не так. Только для неразумного животного мир и жизнь кажутся понятными сами собою; в глазах же человека — это проблема, которую живо чувствует даже самый грубый и ограниченный из людей в свои отдельные светлые мгновения и которая тем ярче и настойчивее проникает в сознание, чем оно яснее и глубже и чем больше материала для размышлений воспринял человек путем образования; и, наконец, в умах философского склада эти мысли о мире достигают высоты платоновского ϑαυμαζειν, μαλα φιλοσοφικον παϑος, удивления, представляющего себе во всей полноте ту загадку бытия, которая неустанно занимает и тревожит благороднейших представителей человечества всех веков и стран. Поистине, тревога, которая приводит в движение никогда не останавливающиеся часы метафизики, это — сознание, что небытие нашего мира так же возможно, как и его бытие. Вот почему взгляд Спинозы на мир, как на сущность абсолютно-необходимую, т. е. как на нечто такое, что безусловно и во всяком смысле должно быть и не быть не может, — этот взгляд ложен. Ведь даже обыкновенный теизм в своем космологическом доказательстве молчаливо исходит из того, что от бытия мира заключает к его предшествующему небытию, — следовательно, он до поры до времени принимает мир за нечто случайное. Мало того: мы очень скоро усваиваем себе представление о мире как о чем-то таком, небытие чего не только мыслимо, но и предпочтительнее его бытия; и оттого наше удивление перед ним легко переходит в раздумье о той фатальности, которая все же могла воззвать его к существованию и вследствие которой столь безмерная сила, какая нужна для создания и сохранения подобного мира, так явно могла быть направлена ему же в ущерб. Таким образом, философское изумление, по самой природе своей, это — изумление смущенное и скорбное: философия, как и увертюра к Дон-Жуану, начинается минорным аккордом; и отсюда ясно, что она не имеет права быть ни спинозизмом, ни оптимизмом.
Эта характерная черта изумления, ведущего к философским
