неудачи и людская неблагодарностьь, угасает в нирване. (В этом смысле писал Карлейль, Hero worship).
Но если, путем умозрений, подобных вышеизложенным, т. е. с очень высокой точки зрения, мы и можем дойти до оправдания человеческих страданий, то оправдание это все же не распространяется на страдания животных, — страдания очень значительные, большая часть которых, правда, причиняется человеком, но которых не мало и помимо него[1]. Является поэтому вопрос: к чему нужна эта измученная, затравленная воля в стольких тысячекратных формах, не имеющая свободы избавиться от мучений, так как ведь условие этой свободы — разумность? — Страдания животных могут быть объяснены только тем, что воля к жизни, так как весь мир явлений — она сама и только она, и так как она — воля голодная, вынуждена питаться собственной плотью. В этом смысл и постепенности ее проявлений, из которых каждое живет на счет другого. Напомню затем § 153 и 154, которые доказывают, что способность страдать у животных значительно меньше, чем у человека. Что можно бы сказать еще сверх этого, было бы уж слишком гипотетично, даже, пожалуй, мифично, а потому я предоставляю это собственному умозрению читателя.
При всем моем высоком почитании религиозных и философских произведений санскритской литературы, от поэтических ее произведений я редко получал сколько-нибудь удовольствия. Иногда мне даже казалось, что они не менее безвкусны и уродливы, чем скульптура тех же народов. Даже драматические произведения санскритской литературы я главным образом ценю за те очень поучительные данные и справки по части религиозных верований и нравов, которые в них
