них как раз столько, сколько необходимо для целей данной воли, безо всякого излишка; этим объясняется и вульгарность их облика[1]. В связи с этим интеллект их впадает в бездействие, как скоро воля перестает толкать его. Они совершенно ни к нему не имеют объективного интереса. Они не удостаивают своим вниманием, не говоря уже о размышлении, ни одной вещи, которая не стоит в известном, по крайней мере, возможном отношении к их особе; помимо этого ничто не возбуждает в них интереса. Даже шутки и остроты заметным образом не действуют на них; скорее с ненавистью относятся они ко всему, что требует хотя бы самого легкого размышления; только плоские шаржи всегда вызовут у них смех; помимо же этого они — пресерьезные бестии; и все это — потому, что они способны лишь к субъективному интересу. Вот почему наиболее подходящее для них препровождение времени — игра в карты, и притом на деньги, ибо она вращается не в сфере чистого познания, подобно театру, музыке, беседе и т. д., а приводит в движение самую волю, это первичное начало, которое всюду должно быть отыскано. В остальном, все они, от первого и до последнего дыхания, по самой природе своей — носильщики жизни. Все наслаждения их чувственны: к другим они невосприимчивы. С ними нужно говорить лишь о делах: помимо дел — ни о чем. Входить с ними в общение значит опускаться; это — настоящее самоопошление. Именно их разговоры Джордано Бруно называет (в конце cena delle ceneri) vili, ignobili, barbare ed indegne conversationi, похваляясь тем, что сам он от них уклоняется. Напротив, беседа людей, хотя сколько-нибудь способных к чисто-объективному пользованию своим интеллектом, — даже в том случае, когда содержание ее легко и прямо шутливо — представляет собою свободную игру умственных сил и, следовательно, относится к разговору прочих людей так же, как танцы — к хождению. Такая беседа походит именно на совместный танец двух или нескольких лиц; между тем как разговор прочих людей подобен маршированию рядом или друг за другом, с целью вовремя поспеть в намеченное место.
Эта склонность и эта неизменно связанная с нею способность к свободному и оттого необычному пользованию интеллектом достигает в гении такой степени, что познание становится наиболее важным делом, целью всей жизни; личное же существование, наоборот, низводится к чему-то побочному, просто к средству; следовательно, нормальное отношение изменяется на обратное. В силу этого гений, говоря вообще, живет более в окружающем мире, познавая его в восприятии, чем в собственной своей личности. Далеко превышающий
- ↑ Ср. Мир, как в. и пр., т. II, стр. 380; 3 изд. 433.
