спешествовать развитию опытных наук, хотя, конечно, может содействовать ему косвенно — благодаря методу и истинной научности, которая его характеризует и от него ведет свое начало. В зоологии, впрочем, он еще и теперь непосредственно полезен, — по крайней мере, в частностях. Вообще же, его эмпирическое направление порождает в нем наклонность все расплываться в ширину: от этого начатая нить рассуждения прерывается у него так легко и так часто, что он почти не в состоянии следить какой-либо ход мыслей в течение долгого времени и до конца, — а между тем в этом именно и состоит глубокое мышление. Аристотель же всюду подымает проблемы с места, но только касается их и, не решая их или даже не подвергая их основательному разбору, тотчас переходит к чему-нибудь другому. Поэтому, его читатель и думает так часто: „вот сейчас будет что-то“, — но ничего не является; поэтому же, сплошь и рядом, он возбудит проблему и на короткое время остановит на ней свое внимание, и вам кажется, будто истина вертится у него на языке, — как вдруг он уже занят чем-нибудь другим и оставляет вас на жертву сомнению. Ибо ни на чем он не может останавливаться подолгу, а перескакивает от того, что занимает его в данную минуту, к чему-нибудь иному, что сейчас только пришло ему на мысль, подобно тому как ребенок роняет игрушку, чтобы схватить другую, только что попавшуюся ему на глаза. В этом слабая сторона его ума; это — живость поверхностности. Отсюда объясняется, почему, несмотря на то, что Аристотель обладал в высшей степени систематической головой (ведь он первый обособил и классифицировал науки), его изложению, тем не менее, недостает систематического порядка, и мы не замечаем в нем методического движения вперед, даже разъединения неоднородных элементов и соединения однородных. Он передает свои мысли, как они приходят ему в голову, не продумав их сначала и не набросав себе ясной схемы: он думает с пером в руке, что̀, конечно, большое облегчение для писателя, но сильно затрудняет читателя. Вот почему его изложение лишено плана и не удовлетворяет; вот почему он сто раз принимается говорить одно и то же, так как его внимание постоянно отвлекают посторонние предметы; вот почему он не может сосредоточиться на одном вопросе, а переходит с пятого на десятое; вот почему он, как описано выше, водит за нос читателя, который напряженно ждет решения возбужденной проблемы; вот почему, посвятив уже много страниц какому-нибудь вопросу, он вдруг сызнова начинает его исследование, со словами „λαβωμεν ουν αλλην αρχην της σκεψεος“ („обратимся к иному началу рассуждения“), — и это шесть раз в одном сочинении; вот почему ко многим вступлениям его книг и глав подходят слова: quid feret hic tanto dignum
