ландовыми колоннами, пока наконец он не послужил материалом еще для Ариосто, приняв под его руками преображенный вид. А между тем история упоминает о нем лишь один только раз, случайно и в трех словах именно, Эгинард перечисляет его среди оставшихся при Ронсевале нотаблей под именем Hroudlandus, Britannici limitis praefectus („Хрундланд, начальник британской границы“), и это все, что мы о нем знаем, — подобно тому как все, что нам собственно известно об Иисусе Христе, содержится в одном месте у Тацита (Анналы, кн. XV. гл. 44). Другим примером служит еще всемирно известный испанец Сид, которого превозносят сказания и хроники, особенно же народные песни в столь знаменитом, прелестном Романсеро и, наконец, лучшая трагедия Корнеля, при чем все эти произведения тоже довольно близко сходятся в главных событиях, особенно что касается Химены. Между тем скудные исторические данные о нем ничего не дают нам, кроме, правда, храброго рыцаря и выдающегося полководца, но очень жестокую и вероломную, прямо продажную личность, служащую то этой, то той партии и чаще сарацинам, чем христианам, — почти нечто вроде кондотьера, однако женатого на Химене: подробности можно прочитать в Recherches sur l’histoire de l’Espagne par Dozy. 1849, т. 1: автор, по-видимому, впервые напал на правильный источник. А какова же историческая основа у Илиады? Чтобы вполне уяснить себе дело, достаточно вспомнить сказочку об яблоке Ньютона, неосновательность которой я уже разобрал выше, в § 86, и которая однако повторена в тысяче книг: ведь, даже Эйлер, в первом томе своих писем к принцессе, не преминул ее расписать прямо con amore. Если вообще всякой истории придавать большое значение, то люди не должны были бы быть такими отчаянными лгунами, каковы они, к сожалению, теперь.
Августинизм, с его догматом о первородном грехе и тем, что с этим связано, представляет собою, как уже сказано, подлинное и правильно понятое христианство. Пелагианизм же, это — стремление вернуть христианство к неуклюжему и плоскому иудейству и его оптимизму.
Постоянно разделяющий церковь контраст между августинизмом и пелагианизмом можно, в его последней основе, свести к тому, что первый говорит о сущности вещей в себе, последний же — об явлении, которое он однако принимает за сущность. Пелагианец, например, отрицает первородный грех, на том основании, что дитя, еще совершенно ничего не сделавшее, должно быть невинным: он не понимает, что ребенок, правда, только начинает свое существование, но в качестве
