сти, къ несчастью вредныя, потому что всѣ глупцы принимаютъ ихъ съ восторгомъ, заставляютъ художника, достойнаго этого имени, пожимать плечами отъ удивленія, когда ему сообщаютъ, что синее(!) нравственно, а красное(!) неприлично. Это—почти то же самое, что сказать, что картофель добродѣтеленъ, а бѣлена преступна.
Прелестное стихотвореніе о запахахъ раздѣляетъ ихъ на классы, возбуждающіе различныя идеи, ощущенія и воспоминанія. Бываютъ запахи свѣжіе, какъ тѣло ребенка, зеленые, какъ луга весной, бываютъ напоминающіе розовую зарю и несущіе съ собой невинныя мысли. Другіе—подобные мускусу, амбрѣ, бензою, нарду, ладану—великолѣпны, торжественны, свѣтски, вызываютъ мысли о кокетствѣ, любви, роскоши, празднествахъ и блескѣ. Если ихъ перенести въ сферу цвѣтовъ, они соотвѣтствуютъ золоту и пурпуру.
Поэтъ часто возвращается къ этой мысли о значеніи запаховъ.(!!) Около дикой красавицы, капской синьоры или индійской баядерки, затерявшейся въ Парижѣ, имѣвшей, кажется, своей мисіей усыпить его тоскливый сплинъ, онъ говоритъ о томъ смѣшанномъ запахѣ „мускуса и гаваны“, который переноситъ его душу къ берегамъ, любимымъ солнцемъ, гдѣ въ тепломъ синемъ воздухѣ вырисовываются вѣеромъ листья пальмъ, гдѣ мачты кораблей покачиваются отъ гармонической морской зыби, а молчаливые невольники стараются отвлечь молодого господина отъ его томительной меланхоліи.
Далѣе, спрашивая себя, что останется отъ его произведеній, онъ сравниваетъ себя съ старымъ закупореннымъ флакономъ, забытымъ среди паутины, въ какомъ-нибудь шкапу, въ пустомъ домѣ. Изъ открытаго шкапа вырываются вмѣстѣ съ затхлостью прошлаго слабый запахъ платьевъ, кружевъ, пудреницъ, который воскрешаетъ воспоминанія о минувшей любви, о быломъ изяществѣ; и если случайно откроютъ липкій и прогорклый флакончикъ, оттуда вырвется ѣдкій запахъ англійской соли и уксуса четырехъ разбойниковъ, могучее противоядіе современной заразѣ. Много разъ вновь появляется этотъ интересъ къ благоуханіямъ, какъ тонкое облачко окружающимъ существа и предметы. У очень немногихъ поэтовъ найдемъ мы
