немало, когда въ комнату, служившую, повидимому, и кабинетомъ и пріемной, изъ внутреннихъ покоевъ вышелъ человѣкъ болѣе сѣдой, чѣмъ темнорусый, хотя я ожидалъ видѣть паныча (барчука), какъ всѣ называли его, начиная съ матери. Когда я объяснилъ поводъ моего посѣщенія, панычъ съ величайшей любезностью обѣщался позднѣе сказать свое послѣднее слово и тотчасъ же перевелъ разговоръ на всевозможные другіе предметы. Настаивать на этомъ послѣднемъ словѣ мнѣ не было разсчета, а панычу было что вспомнить, такъ какъ онъ въ 14 и 15 годахъ два раза пѣшкомъ сходилъ въ Парижъ и обратно. Неудивительно, что въ данную минуту панычу было подъ 60 лѣтъ, хотя мать продолжала на него смотрѣть, какъ на несовершеннолѣтняго и управляла сама всѣмъ имѣніемъ.
Вотъ эта то оригинальная хозяйка, гноившая изъ году въ годъ громадные запасы хлѣба, говорила Бржесскому, что хлѣба продавать нельзя.
Панычъ дотого тянулъ время своими воспоминаніями, что я начиналъ терять терпѣніе и хотѣлъ раскланяться, какъ вошелъ сѣдой старикъ, очевидно дворецкій, со словами, что ея пр—о проситъ пожаловать откушать. Панычъ тотчасъ же засуетился, и мы по жарѣ отправились къ крыльцу громаднаго двухъэтажнаго дома. Ни у кого изъ сосѣднихъ помѣщиковъ не было комнатъ такихъ большихъ размѣровъ, въ которыхъ, начиная съ паркета и кончая громадными дверями и зеркальными рамами, все было, очевидно, превосходной домашней работы. Въ просторной гостиной, однако, гдѣ панычъ представилъ меня своей матери, на блестящихъ подзеркальникахъ возвышались тяжелые канделябры временъ Имперіи съ заправленными крупными свѣчами.
Вотъ, подумалъ я, что значитъ быть владѣтельницей большихъ пасѣкъ, вѣрно эти восковыя свѣчи домашняго производства. Сѣдая генеральша, къ изумленію моему, оказалась еще совершенно бодрой старухой, что давало ей нѣкоторое право считать 60-ти лѣтняго сына панычемъ.
Но удивительно, откуда она могла набрать пару сидящихъ по сторонамъ ея компаніонокъ, которымъ за старостію лѣтъ года опредѣлить было трудно. Обѣ онѣ, на подобіе своей
