и шампанскимъ. Ни я, ни Фелькель никогда не платили за обѣды; Фелькель — по разсчетливости, а я по неимѣнію денегъ; Борисовъ всегда былъ нашимъ амфитріономъ.
Между тѣмъ, хмѣль, сообщаемый произведеніями міровыхъ поэтовъ, овладѣлъ моимъ существомъ и сталъ проситься на волю. Гете со своими римскими элегіями и Германомъ и Доротеей и вообще мастерскими произведеніями подъ вліяніемъ античной поэзіи увлекъ меня до того, что я перевелъ первую пѣсню Германа и Доротеи. Но никто въ свою очередь не овладѣвалъ мною такъ сильно, какъ Гейне своею манерой говорить не о вліяніи одного предмета на другой, а только объ этихъ предметахъ, вынуждая читателя самого чувствовать эти соотношенія въ общей картинѣ, напримѣръ, плачущей дочери покойнаго лѣсничаго и свернувшейся у ногъ ея собаки. Гейне въ ту пору завоевалъ всѣ симпатіи; вліянія его не избѣжалъ и самобытный Лермонтовъ. Мои стихотворенія стали ходить по рукамъ. Не могу въ настоящую минуту припомнить, какимъ образомъ я въ первый разъ вошелъ въ гостиную профессора исторіи словесности Шевырева. Онъ отнесся съ великимъ участіемъ къ моимъ стихотворнымъ трудамъ, и снисходительно проводилъ за чаемъ по часу и по два въ литературныхъ со мною бесѣдахъ. Эти бесѣды меня занимали, оживляли и вдохновляли. Я чувствовалъ, что добрый Степанъ Петровичъ относился къ моей сыновней привязанности съ истинно-отеческимъ расположеніемъ. Онъ старался дать ходъ моимъ стихотвореніямъ, и съ этою цѣлію, какъ соиздатель Москвитянина, рекомендовалъ Погодину на-
