на фортепьянахъ въ послѣдователъномъ алфавитномъ порядкѣ, отсчитывая соотвѣтственное ей пятно и на печатныхъ нотахъ, такъ какъ не умѣлъ назвать ее ни тамъ, ни сямъ по прямому на нее взгляду. Конечно, такая двойная ежеминутная работа превышала мои силы. Къ этому присовокуплялось еще затрудненіе: одновременный счетъ пятнышекъ басоваго ключа. Неудивительно, что я объявилъ учителю музыки, что въ единовременномъ разыгрываніи скрипичнаго и басоваго ключей вижу невозможное чтеніе двухъ книгъ разомъ. Такъ промучился я съ фортепьянами цѣлый годъ у начальнаго учителя; но въ виду безуспѣшности моихъ уроковъ, меня передали главному и болѣе строгому учителю музыки. Когда я, развернувши свои ноты, сѣлъ за фортепьяно, учитель спросилъ меня, знаю ли я ноты? Желая быть правдивымъ, я сказалъ: „не знаю“.
— Въ такомъ случаѣ вамъ нечего у меня дѣлать, — сказалъ онъ.
Испугавшись дальнѣйшихъ мытарствъ, я сказалъ: „знаю, знаю", — и сталъ ковылять двухтактный маршъ и не болѣе сложный вальсъ. Съ этой минуты всѣ свободные часы я долженъ былъ сидѣть въ залѣ за одними изъ роялей, между прочимъ и съ 11-ти до половины двѣнадцатаго утра, когда къ спеціальной закускѣ собирались учителя. Но ежедневныя музыкальный мученія нисколько не подвигали дѣла, и казалось, что чѣмъ болѣе я повторялъ заученныя по пальцамъ пьесы, тѣмъ чаще пальцы мои сбивались съ толку; такъ что однажды Крюммеръ за завтракомъ при всѣхъ учителяхъ громко черезъ всю залу спросилъ меня: „ты, большунъ, или это все та же новая пьеса, которую ты два года играешь?“ Чаша горести перелилась черезъ край: на другой день, набравшись храбрости, я пошелъ въ кабинетъ директора и объявилъ ему, что готовь идти въ карцеръ и куда угодно, но только играть больше не буду. Такъ разстались мы навсегда съ богиней музыки, ко взаимному нашему удовольствію.
Еще въ концѣ перваго года моего пребыванія въ школѣ, когда товарищи, привыкнувъ ко мнѣ, перестали меня дразнить, одно обстоятельство внесло въ мою душу сильную смуту и заставило вокругъ меня зашумѣть злоязычіе, подобно
