засунулъ ее себѣ за жилетъ и, положивъ покойно руки, взялся за устрицы.
— А недурны, говорилъ онъ, сдирая серебряною вилочкой съ перламутровой раковины шлюпающихъ устрицъ и проглатывая ихъ одну за другой. — Недурны, повторялъ онъ, вскидывая влажные и блестящіе глаза то на Левина, то на Татарина.
Левинъ ѣлъ и устрицы, хотя бѣлый хлѣбъ съ сыромъ былъ ему пріятнѣе. Но онъ любовался на Облонскаго. Даже Татаринъ, отвинтившій пробку и разливавшій игристое вино по разлатымъ тонкимъ рюмкамъ, съ замѣтною улыбкой удовольствія, поправляя свой бѣлый галстукъ, поглядывалъ на Степана Аркадьевича.
— А ты не очень любишь устрицы? сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, выпивая свой бокалъ, — или ты озабоченъ? А?
Ему хотѣлось, чтобы Левинъ былъ веселъ. Но Левинъ не то-что былъ невеселъ, онъ былъ стѣсненъ. Съ тѣмъ, что̀ было у него въ душѣ, ему жутко и неловко было въ трактирѣ, между кабинетами, гдѣ обѣдали съ дамами, среди этой бѣготни и суетни; эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа, Татаръ, все это было ему оскорбительно. Онъ боялся запачкать то, что̀ переполняло его душу.
— Я? Да, я озабоченъ; но кромѣ того, меня это все стѣсняетъ, сказалъ онъ. — Ты не можешь представить себѣ, какъ для меня, деревенскаго жителя, все это дико, какъ ногти того господина, котораго я видѣлъ у тебя.....
— Да, я видѣлъ, что ногти бѣднаго Гриневича тебя очень заинтересовали, смѣясь сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Не могу, отвѣчалъ Левинъ. — Ты постарайся, войди въ меня, стань на точку зрѣнія деревенскаго жителя. Мы въ деревнѣ стараемся привести свои руки въ такое положеніе, чтобъ удобно было ими работать; для этого обстри-
