Оливье, Тюрманномъ и «старичкомъ» Эветтомъ. Кромѣ этихъ лицъ никого не было. Мы размѣстились въ просторной столовой вокругъ обѣденнаго стола, покрытаго клеенкой, причемъ предсѣдательскія мѣста заняли, конечно, «дюшесса» и Елена Петровна.
Разговоръ велся безпорядочный, переходилъ съ предмета на предметъ и ни на чемъ не останавливался. Вдругъ раздался крикливый и пискливый голосъ. Это заговорилъ Тюрманнъ, пожилой, прилизанный лысый человѣкъ съ огненно-красными щеками и носомъ, испещренными синими жилками. Заговоривъ — онъ уже очевидно не могъ остановиться и слушалъ самъ себя все съ возраставшимъ наслажденіемъ. Онъ толковалъ о мартинизмѣ, о своемъ «philosophe inconnu», о Сведенборгѣ, о спиритизмѣ; но понять, зачѣмъ онъ все это говорилъ — не было никакой возможности. Ровно никакихъ новыхъ, хоть сколько-нибудь интересныхъ свѣдѣній онъ не сообщилъ, а только расплывался въ красивыхъ шаблонныхъ фразахъ, которыя французъ можетъ нанизывать одна на другую до безконечности.
Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во всѣ стороны своими огромными свѣтлыми глазами. Наконецъ m-me де Морсье перебила оратора и рѣшительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятій и конферансовъ. Она выразила, отъ лица французскихъ теософовъ, желаніе, чтобы «полковникъ» Олкоттъ и Могини прежде всего преподали парижской вѣтви теософическаго общества истинное познаніе двухъ главнѣйшихъ ученій «эзотеризма» — о «Кармѣ» и «Нирванѣ», причемъ брала на себя трудъ записывать ихъ слова и затѣмъ переводить по-французски. Блаватская дала на это свое полное согласіе, а Могини улыбался и прикладывалъ руку къ сердцу. Черезъ нѣсколько минутъ все было кончено, изъ-за стола встали и начались «приватные» разговоры.
Когда я, черезъ два дня, появился въ квартирѣ улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мнѣ, объявила:
— Олкоттъ пріѣхалъ! вы его сейчасъ увидите.
И я увидѣлъ «полковника», вѣрнаго спутника и сотрудника
Оливье, Тюрманном и «старичком» Эветтом. Кроме этих лиц никого не было. Мы разместились в просторной столовой вокруг обеденного стола, покрытого клеенкой, причем председательские места заняли, конечно, «дюшесса» и Елена Петровна.
Разговор велся беспорядочный, переходил с предмета на предмет и ни на чем не останавливался. Вдруг раздался крикливый и пискливый голос. Это заговорил Тюрманн, пожилой, прилизанный лысый человек с огненно-красными щеками и носом, испещренными синими жилками. Заговорив, — он уже, очевидно, не мог остановиться и слушал сам себя все с возраставшим наслаждением. Он толковал о мартинизме, о своем «philosophe inconnu», о Сведенборге, о спиритизме; но понять, зачем он все это говорил — не было никакой возможности. Ровно никаких новых, хоть сколько-нибудь интересных сведений он не сообщил, а только расплывался в красивых шаблонных фразах, которые француз может нанизывать одна на другую до бесконечности.
Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во все стороны своими огромными светлыми глазами. Наконец m-me де Морсье перебила оратора и решительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятий и конферансов. Она выразила от лица французских теософов желание, чтобы «полковник» Олкотт и Могини прежде всего преподали парижской ветви теософического общества истинное познание двух главнейших учений «эзотеризма» — о «Карме» и «Нирване», причем брала на себя труд записывать их слова и затем переводить по-французски. Блаватская дала на это свое полное согласие, а Могини улыбался и прикладывал руку к сердцу. Через несколько минут все было кончено, из-за стола встали и начались «приватные» разговоры.
Когда я через два дня появился в квартире улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мне, объявила:
— Олкотт приехал! вы его сейчас увидите.
И я увидел «полковника», верного спутника и сотрудника
