ба, а затѣмъ я и m-me де-Морсье, принялись, съ великимъ трудомъ, высаживать изъ дилижанса нѣчто, въ немъ заключавшееся. Это нѣчто — была сама «madame», вся распухшая, измученная путешествіемъ, ворчавшая, съ темно-сѣрымъ громаднымъ лицомъ и вытаращенными, какъ двѣ круглыя выцвѣтшія бирюзы, глазами. На головѣ у нея помѣщалась высочайшая фётровая сѣрая пожарная каска съ вентиляторами и вуалью. Шарообразная ея фигура казалась еще шарообразнѣе отъ невѣроятнаго какого-то балахона, въ который она была облечена.
Облобызавшись съ нами и объявивъ намъ, что Баваджи ровно ничего не понимаетъ, а «эта идіотка» такъ глупа, что подобной дуры никогда еще и не бывало на свѣтѣ, — «madame» принялась ихъ ругать самыми отборными словами и тормошить безъ всякаго милосердія. Наконецъ они оба совсѣмъ перестали понимать что-либо, лица ихъ изображали страданіе, а на глазахъ стояли слезы.
Къ довершенію бѣды въ нашемъ «pension» не оказалось свободнаго помѣщенія, т. е. трехъ смежныхъ комнатъ.
Кое-какъ наконецъ все уладилось, и черезъ часъ Елена Петровна была помѣщена въ сосѣднемъ домѣ, съ плохимъ аппетитомъ обѣдала, бранилась, чертенокъ и молодая особа метались изъ угла въ уголъ, ничѣмъ не умѣя угодить ей, а мы съ m-me де-Морсье сидѣли и глядѣли на все это.
— Вотъ, теперь сами видите, друзья мои; — обратилась она наконецъ къ намъ, — каково мое положеніе! Иной день не могу двинуть ни руками, ни ногами, лежу, какъ колода — и некому мнѣ ни въ чемъ помочь — Баваджи только вертится волчкомъ и ни съ мѣста, а эта Машка Флинъ (иначе какъ Машкой она ее не называла) естественная дура, и я проклинаю тотъ день, когда согласилась взять ее съ собою. Ей, видите ли, было очень скучно тамъ, дома; она вообразила, что въ путешествіи у нея найдутся пріятныя развлеченія и — представьте! какъ только появляется мужчина — она сейчасъ: бантики, вертитъ глазами и вообще ведетъ себя крайне неприлично, хоть и буддистка… Зачѣмъ она въ буддизмъ перешла — не понимаю…
ба, а затем я и m-me де Морсье принялись с великим трудом высаживать из дилижанса нечто, в нем заключавшееся. Это нечто — была сама «madame», вся распухшая, измученная путешествием, ворчавшая, с темно-серым громадным лицом и вытаращенными, как две круглые выцветшие бирюзы, глазами. На голове у нее помещалась высочайшая фетровая серая пожарная каска с вентиляторами и вуалью. Шарообразная ее фигура казалась еще шарообразнее от невероятного какого-то балахона, в который она была облечена.
Облобызавшись с нами и объявив нам, что Баваджи ровно ничего не понимает, а «эта идиотка» так глупа, что подобной дуры никогда еще и не бывало на свете, — «madame» принялась их ругать самыми отборными словами и тормошить без всякого милосердия. Наконец они оба совсем перестали понимать что-либо, лица их изображали страдание, а на глазах стояли слезы.
К довершению беды в нашем «pension» не оказалось свободного помещения, то есть трех смежных комнат.
Кое-как наконец все уладилось, и через час Елена Петровна была помещена в соседнем доме, с плохим аппетитом обедала, бранилась, чертенок и молодая особа метались из угла в угол, ничем не умея угодить ей, а мы с m-me де Морсье сидели и глядели на все это.
— Вот, теперь сами видите, друзья мои, — обратилась она наконец к нам, — каково мое положение! Иной день не могу двинуть ни руками, ни ногами, лежу, как колода, — и некому мне ни в чем помочь — Баваджи только вертится волчком и ни с места, а эта Машка Флин (иначе как Машкой она ее не называла) естественная дура, и я проклинаю тот день, когда согласилась взять ее с собою. Ей, видите ли, было очень скучно там, дома; она вообразила, что в путешествии у нее найдутся приятные развлечения и — представьте! как только появляется мужчина — она сейчас: бантики, вертит глазами и вообще ведет себя крайне неприлично, хоть и буддистка… Зачем она в буддизм перешла — не понимаю…
