ему уйти и самъ вышелъ, да еще и двери заперъ… На разсвѣтѣ эту Машку замертво сняли… слышали, какъ она крикомъ кричала… Сломали двери… Видятъ обходные—виситъ человѣкъ и еле дышетъ… Доложили по начальству… Однако, дѣло замяли… Тутъ въ скорости и войну объявили… Не до того было!..
Кириллычъ примолкъ и закурилъ трубочку.
— Экая благодать!—промолвилъ онъ, наслаждаясь вечеромъ.—И—подумаешь—какіе злодѣи были… И сколько горя терпѣли отъ ихъ…
— Что жъ, жива осталась Маша?
— Отлежалась…
— А Сбойниковъ жалѣлъ ее?
— Еще какъ!.. Вы вотъ дальше послушайте, вашескобродіе, какой это былъ человѣкъ… Дайте только передохнуть. И то быдто въ горлѣ пересохло.
Кириллычъ выкурилъ трубку, откашлялся и совсѣмъ тихо, словно бы боясь нарушить торжественную тишину чуднаго вечера, проговорилъ:
— Да, вашескобродіе… Совсѣмъ чудной былъ этотъ самый „генералъ-арестантъ“. И въ вѣстовые-то онъ бралъ не такъ, какъ другіе…
— А какъ?
— Другіе которые командиры брали себѣ вѣстовыхъ изъ слабосильныхъ или неисправныхъ по флотской части матросовъ, а онъ такихъ не бралъ… „Не стоитъ, говоритъ, такихъ подлецовъ къ лодырству пріучать“. И меня онъ взялъ, вы думаете, по какой причинѣ, вашескобродіе.
— По какой?
— За мою флотскую отчаянность, вашескобродіе.
— Какъ такъ?
— А такъ оно и было. Я, вашескобродіе, отчаяннымъ форъ-марсовымъ считался. На нокъ ходилъ, значитъ, штыкъ-болтъ вязалъ. Сами изволите понимать, вашескобродіе, что на штыкъ-болтѣ не всякому справиться. Бѣжишь, бывало,
