Кличка понравилась. И съ той же минуты „Куцый“ былъ принятъ въ число экипажа „Могучаго“.
Первоначальнымъ воспитаніемъ его занялся Кочневъ и выказалъ блестящія педагогическія способности. Черезъ недѣлю уже „Куцый“ понялъ неприкосновенность сверкавшей бѣлизной палубы и строгость моряковъ относительно чистоты, и сдѣлался исправной собакой. Въ первую же трепку въ Балтійскомъ морѣ онъ обнаружилъ и свои морскія качества. Его нисколько не укачивало, онъ ѣлъ съ такимъ же аппетитомъ, какъ и въ тихую погоду—и не выказывалъ ни малѣйшаго малодушія при видѣ громадныхъ волнъ, разбивающихся о бока корвета. Вскорѣ смышленый и ласковый „Куцый“ сдѣлался общимъ любимцемъ и забавлялъ матросовъ своими штуками.
И такого-то славнаго пса грозили выкинуть за бортъ!
Вѣсть объ этомъ взволновала едва ли не болѣе всѣхъ Кочнева, и онъ рѣшилъ принять всѣ мѣры, чтобы этотъ „долговязый дьяволъ“ не встрѣчалъ „Куцаго“. И въ тотъ же день когда „Куцый“ съ веселымъ беззаботнымъ видомъ выскочилъ на верхъ, какъ только-что просвистали къ водкѣ, Кочневъ отвелъ его внизъ и, указавъ мѣсто въ самомъ темномъ уголкѣ кубрика, проговорилъ:
— Сиди, „Куцый“, здѣсь смирно, а то бѣда! Ужо я принесу тебѣ пообѣдать!
Прошелъ мѣсяцъ.
За это время матросы достаточно присмотрѣлись къ новому старшему офицеру, и не взлюбили его. Онъ, правда, до сихъ поръ никого не наказалъ линьками, никого не ударилъ и вообще не обнаруживалъ жестокости, и тѣмъ не менѣе барона ненавидѣли за его придирчивость, мелочность, за то, что онъ приставалъ „какъ смола“, „зудилъ“ провинившагося въ чемъ-нибудь матроса безъ конца и затѣмъ наказывалъ самымъ чувствительнымъ образомъ: оставлялъ виновнаго „безъ берега“, лишая, такимъ образомъ, матроса единственнаго удовольствія дальнихъ плаваній. А то ставилъ на ванты или посылалъ на „высидку“ на нокъ и—что казалось матросамъ еще обиднѣе—оставлялъ безъ чарки водки, столь любимой моряками.
