момъ и дѣлится отъ него лишь очень тонкою, для поверхностныхъ умовъ нерѣдко даже вовсе неуловимою чертой. Еще ближе возможность отождествить эти міровоззрѣнія въ поэзіи, гдѣ образы и намеки художника очень далеки отъ строгости и точности опредѣленій мыслителя, тѣмъ болѣе, что искусство имѣетъ дѣло съ формами, т. е. свойствами матеріи, стремясь идеи выражать въ ихъ конкретныхъ отраженіяхъ, отыскивая мысль въ образахъ, душу въ тѣлахъ. По существу же дѣла нѣтъ поэта, болѣе далекаго; отъ матеріализма, чѣмъ Фетъ; онъ мистикъ даже въ большей степени, чѣмъ пантеистъ. Во всемъ безконечномъ разнообразіи міровыхъ явленій онъ видѣлъ и находилъ единое сверхчувственное начало, воплощенное въ мірѣ, какъ цѣломъ; можно даже сказать, что безсмертіе и вѣчность міра въ его цѣломъ, недолговѣчность и призрачность отдѣльныхъ преходящихъ явленій, причастныхъ однакоже міровому безсмертію, какъ неизъемлемыхъ звеньевъ «въ цѣпи непрерывной творенья» (II, 359),—основная идея Фета. Но это безсмертіе и эта вѣчность свойственны въ своей безусловной полнотѣ лишь «солнцу міра» и человѣческому я, человѣческому творческому духу. Это изумительное равенство духа и міра, даже превосходство духа надъ міромъ, его трансцедентность, представлялись поэту чудомъ изъ чудесъ, чудомъ по преимуществу, вызывавшимъ въ немъ глубокое, восторженное изумленіе.
Не тѣмъ, Господь, могучъ, непостижимъ
Ты передъ моимъ мятущимся сознаньемъ
Что въ звѣздный день Твой свѣтлый серафимъ
Громадный шаръ зажегъ надъ мірозданьемъ
