этотъ самый поэтъ въ минуту охватившаго его глубокаго страданія, забывая все, кромѣ гнетущей боли неизлѣчимыхъ воспоминаній, страстно восклицалъ:
О, какъ ничтожно все! Отъ жертвы жизни цѣлой,
Отъ этихъ пылкихъ жертвъ и подвиговъ святыхъ —
Лишь тайная тоска въ душѣ осиротѣлой
Да тѣни блѣдныя у лепестковъ сухихъ! (I, 290)...
или еще ярче въ другомъ мѣстѣ:
Бѣжать?—Куда? Гдѣ правда? Гдѣ ошибка?
Опора гдѣ, чтобъ руки къ ней простертъ?
Что на расцвѣтъ живой, чтб ни улыбка—
Уже подъ ними торжествуетъ смерть (I, 171).
Это мучительное настроеніе сливается даже у него въ какой-то волшебный аккордъ упоительно прекрасной скорби, въ преувеличенно гнѣвныя восклицанія, которыя не имѣютъ себѣ ничего подобнаго во всемірной литературѣ:
Не жизни жаль съ томительнымъ дыханьемъ:
Что жиpym, и смерть!.. А жалъ того огня,
Что просіялъ надъ цѣлымъ мірозданьемъ—
И въ ночь идетъ!.. И плачетъ, уходи! (I, 158).
Невольное противорѣчіе человѣка съ художникомъ доходитъ у Фета иногда даже до прямого негодованія на близкихъ ему, какъ человѣку, читателей, которые за красотою поэтическаго выраженія не видятъ живой томительной боли, его внушившей. Любуясь заревомъ дальняго пожара,—восклицаетъ онъ,—неужели ты не подумала, что тамъ быть-можетъ люди гибнутъ въ эту минуту? Неужели мои стихи внушаютъ тебѣ одно наслажденіе и не подсказываютъ той любви и жалости, о которыхъ я втайнѣ мечтаю?
