ему творческому призванію. За вычетомъ этихъ исключительныхъ минутъ,
Когда съ осанкою свободной
Поэтъ на будущность глядитъ
И міръ мечтою благородной
Предъ нимъ очищенъ и обмытъ,
поэтъ остается человѣкомъ, заблуждающимся, страдающимъ, трудящимся ради куска хлѣба, поглощеннымъ мелочами вседневной жизни. Тому, кто страдаетъ, не до красоты своего страданія; тому, кто раздраженъ и возмущенъ, не до примиренія съ міромъ; тому, кто совершаетъ свой поденный, ремесленный трудъ, не до поэтическихъ прозрѣній въ сущность вещей. Нерѣдко даже старыя раны своею незаживающею болью разстраиваютъ вдохновеніе, затемняютъ сужденіе поэта, приходящаго въ міръ, чтобы оправдать его передъ людьми. Тотъ самый поэтъ, который
...понялъ тѣ слези и понялъ тѣ муки,
Гдѣ слово нѣмѣетъ, гдѣ царствуютъ звуки,
Гдѣ слышишь не пѣсню, а душу пѣвца,
Гдѣ духъ покидаетъ ненужное тѣло,
Гдѣ внемлешь, что радость не знаетъ предѣла,
Гдѣ вѣришь, что счастью не будетъ конца (II, 42),
который обращался къ мечтательной тѣни:
Когда бы ты знала, какимъ сиротливымъ,
Томительно-сладкимъ, безумно-счастливымъ
Я горемъ въ душѣ опьяненъ,—
Безмолвно прошла бъ ты воздушной стопою,
Чтобъ даже своей благовонной стезею
Больной не смутила мой сонъ! (I, 131),—
