— А вотъ та причина, что мы теперь, значитъ, станемъ объ этомъ, что было, мало-по-малу позабывать и вдругъ совсѣмъ что ли про него позабудемъ?
— А что же дѣлать?
— А то дѣлать, что я съ моимъ характеромъ никакъ на это не согласенъ, чтобъ его позабыть.
— Все, братецъ, такъ; а придетъ время, позабудешь.
— Отецъ Захарія! Пожалуйста, вы мнѣ этого не говорите, потому что вы знаете, какой я въ огорченіи дикій.
— Ну вотъ еще! Нѣтъ, ужъ ты, братъ, отъ грубостей воздерживайся.
— Да, воздерживайся! А кто меня отъ чего-нибудь теперь будетъ воздерживать?
— Да если хочешь, я тебя удержу.
— Полноте, отецъ Захарія!
— Да что ты такое? Разумѣется, удержу!
— Полноте, пожалуйста!
— Да отчего же полноте?
— Да такъ; потому что зачѣмъ неправду говорить: ни отъ чего вы меня не можете удержать.
— Ну, это ты, дьяконъ, даже просто нахалъ, — отвѣчалъ, обидясь, Захарія.
— Да ничуть не нахалъ, потому что я и васъ тоже люблю; но какъ вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабаго, что вамъ даже дьячокъ Сергѣй грубитъ.
— Грубитъ! Мнѣ всѣ грубятъ! А ты больше ничего какъ глупо разсуждаешь!
— А вотъ удержите же меня теперь отъ этого, чтобъ я такъ не разсуждалъ.
— Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу, за то, что я пришелъ тебя навѣстить, а ты вышелъ грубіянъ… Прощай!
— Да позвольте, отецъ Захарія! Я совсѣмъ не въ томъ смыслѣ…
— Нѣтъ, нѣтъ; пошелъ прочь: ты меня огорчилъ.
— Ну, Богъ съ вами…
— Да, ты грубіянъ и очень большой грубіянъ.
И Захарія ушелъ, оставивъ дьякона, въ надеждѣ, что авось тому надоѣстъ лежать и онъ самъ выйдетъ на свѣтъ; но прошла еще цѣлая недѣля, а Ахилла не показывался.
— «Позабудутъ, — твердилъ онъ: — непремѣнно всѣ они
