Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горитъ въ блескѣ лѣтняго солнца. Но въ залѣ спущены всѣ гардины, и оттого въ ней темно, прохладно и такъ особенно нелюдимо, какъ бываетъ среди дня въ пустыхъ театрахъ, манежахъ и помѣщеніяхъ суда.
Тускло поблескиваетъ фортепіано своимъ чернымъ, изогнутымъ, глянцовитымъ бокомъ, слабо свѣтятся желтыя, старыя, изъѣденныя временемъ, разбитыя, щербатыя клавиши. Застоявшійся неподвижный воздухъ еще хранитъ вчерашній запахъ: пахнетъ духами, табакомъ, кислой сыростью большой нежилой комнаты, по̀томъ нездороваго и нечистаго женскаго тѣла, пудрой, борно-тимоловымъ мыломъ и пылью отъ желтой мастики, которой былъ вчера натертъ паркетъ. И со страннымъ очарованіемъ примѣшивается къ этимъ запахамъ запахъ увядающей болотной травы. Сегодня Троица. По давнему обычаю, горничныя заведенія раннимъ утромъ, пока ихъ барышни еще спятъ, купили на базарѣ цѣлый возъ осоки и разбросали ея длинную, хрустящую подъ ногами, толстую траву повсюду: въ коридорахъ, въ кабинетахъ, въ залѣ. Онѣ же зажгли лампады передъ всѣми образами. Дѣвицы, по традиціи, не смѣютъ этого дѣлать своими оскверненными за ночь руками.
А дворникъ украсилъ рѣзной, въ русскомъ стилѣ, подъѣздъ двумя срубленными березками. Также и во всѣхъ домахъ около крылецъ, перилъ и дверей красуются снаружи бѣлые тонкіе стволики съ жидкой, умирающей зеленью.
Тихо, пусто и сонно во всемъ домѣ. Слышно, какъ на кухнѣ рубятъ къ обѣду котлеты. Одна изъ дѣвицъ, Любка, босая, въ сорочкѣ, съ голыми руками, некрасивая, въ веснушкахъ, но крѣпкая и свѣжая тѣломъ, вышла во внутренній дворъ. У нея вчера вечеромъ было только шесть временныхъ гостей, но на ночь съ ней
