что черезъ нѣсколько минутъ надо опять садиться въ сани и ѣхать безконечной, скучной, морозной дорогой.
И въ этомъ странномъ, легкомъ и блаженномъ состояніи ему доставляло невыразимое удовольствіе время отъ времени, какъ будто нечаянно, точно обманывая самого себя, останавливаться на прекрасномъ лицѣ еврейки и думать о ней, но не мыслями, а словами, какъ будто разговаривая съ какимъ-то невидимымъ собесѣдникомъ.
«Можно ли описать кому-нибудь это лицо? — говорилъ про себя Кашинцевъ. — Можно ли передать обыкновеннымъ, бѣднымъ, повседневнымъ языкомъ эти изумительныя черты, эти нѣжныя и яркія краски? Вотъ она теперь повернулась почти прямо ко мнѣ лицомъ. Какъ чиста, какъ изумительно изящна эта линія, что̀ идетъ отъ виска къ уху и опускается внизъ, къ подбородку, опредѣляя щеку. Лобъ низкій, заросшій сбоку тонкими, пушистыми волосами, — какъ это прелестно, и женственно, и колоритно! Глаза огромные, черные, до того огромные и черные, что кажутся подрисованными, и въ нихъ, около зрачковъ, сіяютъ живыя, прозрачныя золотыя точечки, точно свѣтлые блики въ желтомъ топазѣ. Глаза окружены темной, чуть-чуть влажной тѣнью, и какъ неуловимо переходитъ этотъ темный тонъ, придающій взгляду такое лѣнивое и страстное выраженіе, въ смуглый, крѣпкій румянецъ щекъ. Губы полныя, красныя, и хотя въ настоящую минуту сомкнуты, но кажутся раскрытыми, отдающимися, а на верхней губѣ, нѣсколько затѣненной, хорошенькая черная родинка около угла рта. Какой прямой, благородный носъ и какія тонкія, гордыя ноздри! О, милая, прекрасная!» — повторялъ про себя съ умиленіемъ Кашинцевъ, и ему хотѣлось заплакать отъ восторга и нѣжности, которые овладѣли имъ и стѣсняли ему грудь и щекотали глаза.
Сверхъ яркаго и смуглаго румянца щекъ видны были