— Когда же мы пріѣдемъ? — нетерпѣливо спросилъ Кашинцевъ.
— А скоро. Село великое, на версту съ половиной… Вье, малы̀! — сипло и свирѣпо крикнулъ ямщикъ на лошадей и, привставъ, завертѣлъ надъ головой кнутомъ и задергалъ вожжи.
Вдали показалась красная свѣтлая точка и стала расти, то прячась за темныя невидимыя преграды, то выныривая на мгновеніе изъ мрака. Наконецъ лошади, точно игрушки, у которыхъ кончился заводъ, сами остановились у воротъ заѣзжаго дома и тотчасъ же разслабленно опустили головы къ землѣ. Сводчатый полукруглый въѣздъ тянулся чернымъ огромнымъ, зіяющимъ коридоромъ черезъ весь домъ, но дальше, во дворѣ, ярко освѣщенномъ луной, виднѣлись повозки съ поднятыми вверхъ оглоблями, солома на снѣгу и очертанія лошадиныхъ фигуръ подъ плоскими навѣсами. Слѣва отъ воротъ два окна, сплошь занесенныя снѣгомъ, сіяли теплымъ, невидимымъ, внутреннимъ огнемъ.
Кто-то отворилъ дверь, пронзительно завизжавшую на блокѣ, и Кашинцевъ вошелъ въ комнату. Бѣлыя облака морознаго воздуха, которыя, казалось, только этого и ждали, ворвались слѣдомъ за нимъ, бѣшено крутясь. Сначала Кашинцевъ ничего не могъ разсмотрѣть: стекла его очковъ сразу запотѣли отъ тепла, и онъ видѣлъ передъ собою только два сіяющихъ, мутно-радужныхъ круга.
Ямщикъ, вошедшій сзади, крикнулъ:
— Слухай, Мовша, до тебя панъ пріѣхалъ… Гдѣ ты тутъ?
Откуда-то поспѣшно выскочилъ низенькій, коренастый свѣтлобородый еврей въ высокомъ картузѣ и въ вязаной жилеткѣ табачнаго цвѣта. Онъ что-то дожевывалъ на ходу и суетливо вытиралъ ротъ рукой.
— Добрый вечеръ, пане, добрый вечеръ, — сказалъ онъ