обмѣнивался со своимъ тренеромъ короткими, отрывистыми словами, раздававшимися такъ странно и глухо, какъ будто бы они выходили изъ самой глубины его желудка. Арбузовъ не зналъ англійскаго языка, но каждый разъ, когда Реберъ смѣялся, или когда интонація его словъ становилась сердитой, ему казалось, что рѣчь идетъ о немъ и о его сегодняшнемъ состязаніи, и отъ звуковъ этого увѣреннаго, квакающаго голоса имъ все сильнѣе овладѣвало чувство страха и физической слабости.
Снявъ верхнее платье, онъ почувствовалъ холодъ и вдругъ задрожалъ крупной дрожью лихорадочнаго озноба, отъ которой затряслись его ноги, животъ и плечи, а челюсти громко застукали одна о другую. Чтобы согрѣться, онъ послалъ Гришутку въ буфетъ за коньякомъ. Коньякъ нѣсколько успокоилъ и согрѣлъ атлета, но послѣ него, такъ же, какъ и утромъ, по всему тѣлу разлилась тихая, сонная усталость.
Въ уборную поминутно стучали и входили какіе-то люди. Тутъ были кавалерійскіе офицеры, съ ногами, обтянутыми, точно трико, тѣсными рейтузами, рослые гимназисты въ смѣшныхъ узенькихъ шапкахъ и всѣ почему-то въ пенсне и съ папиросами въ зубахъ, щеголеватые студенты, говорившіе очень громко и называвшіе другъ друга умѣньшитѣльными именами. Всѣ они трогали Арбузова за руки, за грудь и за шею, восхищались видомъ его напруженныхъ мускуловъ. Нѣкоторые ласково, одобрительно похлопывали его по спинѣ, точно призовую лошадь, и давали ему совѣты, какъ вести борьбу. Ихъ голоса то звучали для Арбузова откуда-то издали, снизу, изъ-подъ земли, то вдругъ надвигались на него и невыносимо болѣзненно били его по головѣ. Въ то же время онъ одѣвался машинальными, привычными движеніями, заботливо расправляя и натягивая на своемъ тѣлѣ тонкое трико и крѣпко затягивая вокругъ живота широкій кожаный поясъ.