тихо; казалось: небо и Аполлонъ гдѣ-то тутъ недалеко…
Я писалъ до самаго обѣда. Потомъ, если не было въ главной аллеѣ музыки, или какая-нибудь піеса не увлекала меня въ театръ — я уходилъ опять въ знакомыя пещеры, къ моим мотылькам, каштанамъ и соснамъ… и снова писалъ. Въ дурную погоду писалъ у себя дома, въ гостинницѣ „Stadt-Wien“.
Таким образомъ, подъ вліяніемъ рѣдкаго вдохновенія, я перевелъ, въ течение 18 дней, проведенныхъ мною въ Баденѣ, около трехъ тысячъ стиховъ, въ томъ числѣ изъ мѣстъ, наиболѣе трудныхъ для передачи, которыя лѣтъ десять назадъ мнѣ вовсе не давались.
Воротясь въ Варшаву я продолжалъ писать. Рѣка лилась, не смотря на разныя препятствия и злобу Варшавскихъ, прозаических дней. Въ три дни я написалъ еще тысячу стиховъ. Это была послѣдняя тысяча. Русскій Тадеушъ существовалъ въ такомъ видѣ, какъ у Мицкевича. Пополнить кое-какие мелкие пробѣлы — уже не составляло большаго труда. Все, что было можно, изъ этого новаго, изъ Баденскихъ и Варшавскихъ переводовъ, я напечаталъ въ „Отечественныхъ Запискахъ.“
Не могу умолчать о впечатлѣніи, какое произвели мои послѣдніе переводы изъ Тадеуша (а равно производили и прежніе) на Одынца, друга Мицкевича и сотоварища его многих странствій по Литвѣ и Швейцаріи. Одынецъ нерѣдко плакалъ,
тихо; казалось: небо и Аполлон где-то тут недалеко…
Я писал до самого обеда. Потом, если не было в главной аллее музыки, или какая-нибудь пьеса не увлекала меня в театр — я уходил опять в знакомые пещеры, к моим мотылькам, каштанам и соснам… и снова писал. В дурную погоду писал у себя дома, в гостинице „Stadt-Wien“.
Таким образом, под влиянием редкого вдохновения, я перевёл, в течение 18 дней, проведённых мною в Бадене, около трёх тысяч стихов, в том числе из мест, наиболее трудных для передачи, которые лет десять назад мне вовсе не давались.
Воротясь в Варшаву я продолжал писать. Река лилась, не смотря на разные препятствия и злобу Варшавских, прозаических дней. В те дни я написал ещё тысячу стихов. Это была последняя тысяча. Русский Тадеуш существовал в таком виде, как у Мицкевича. Пополнить кое-какие мелкие пробелы — уже не составляло большого труда. Всё, что было можно, из этого нового, из Баденских и Варшавских переводов, я напечатал в „Отечественных Записках.“
Не могу умолчать о впечатлении, какое произвели мои последние переводы из Тадеуша (а равно производили и прежние) на Одынца, друга Мицкевича и сотоварища его многих странствий по Литве и Швейцарии. Одынец нередко плакал,
