обращеніе стражи, которая старалась поддѣлаться подъ тонъ начальству, оставались безъ всякаго вниманія, прогулки воспрещались“[1].
Одинъ изъ соловецкихъ узниковъ, священникъ Лавровскій, слѣдующимъ образомъ описываетъ условія монастырскаго заточенія при архимандритѣ Досиѳеѣ Нѣмчиновѣ, въ началѣ 30-хъ годовъ: „тюрьма Соловецкая при архимандритѣ Досиѳеѣ была, дѣйствительно, несноснымъ игомъ. Въ каждомъ чуланѣ, всегда почти запертомъ, трехъ аршинъ длины, въ два аршина съ двумя или тремя вершками ширины, находилось по два арестанта; между двухъ коекъ былъ проходъ только для одного узника; рамы не имѣли форточекъ, отчего воздухъ стѣснительный дѣлался удушающимъ, и одно милосердіе Божіе спасало страдальцевъ. Для естественной нужды не дозволялось выходить въ нужное мѣсто, куда однажды только въ сутки выносили арестанты изъ чулановъ свои судна („параши“) для очищенія. Пища давалась убогая; арестанты восхищались отъ радости, когда имъ изрѣдка приносимъ былъ мягкій хлѣбъ. Въ продолжительныя зимнія ночи узникамъ не дозволялось при огнѣ и поужинать; посему, держа только предъ лицомъ ложку, ощупью употребляли они пищу. Но всѣхъ прискорбій тогдашняго содержанія и объявить не можно“[2].
Стоитъ только на минуту остановиться и вникнуть въ это краткое и безыскусственное описаніе, чтобы представить себѣ то поистинѣ ужасное существованіе, то мучительство, на которое обрека-
