товъ, коихъ не велѣно было держать въ особомъ уединенномъ мѣстѣ, запирали въ чуланы только на ночь, а днемъ они свободно могли сходиться въ коридорахъ и посѣщать другъ друга“.
Но при этомъ необходимо, однако, имѣть въ виду, что то или иное положеніе узниковъ въ монастыряхъ если не всецѣло, то въ весьма значительной степени зависѣло отъ личнаго усмотрѣнія, отъ личныхъ качествъ отца-настоятеля. „Многое относительно строгости или слабости содержанія арестантовъ, — писалъ г. Колчинъ, — зависѣло отъ настоятеля монастыря, который въ Соловкахъ былъ самъ богъ, самъ царь. При добрыхъ, гуманныхъ настоятеляхъ арестантамъ жилось сносно: ихъ водили въ церковь по праздникамъ, сами они ходили за водой на канаву за полверсты отъ монастыря, поперемѣнно ходили на монастырскую кухню за пищей, каждую недѣлю мылись въ банѣ, прогулки тоже разрѣшались. Но все это дозволялось лишь зимою, когда въ монастырѣ никого посторонняго не бываетъ; лѣтомъ арестантовъ ни въ церковь, ни за водой, ни куда бы то ни было не выпускали; въ баню все-таки водили раннимъ утромъ, когда еще народъ спалъ“.
Такъ въ первой половинѣ XIX вѣка жилось монастырскимъ узникамъ при „добрыхъ и гуманныхъ“ настоятеляхъ. Но условія ихъ заключенія быстро и рѣзко мѣнялись, какъ только въ должности настоятеля появлялся человѣкъ иного склада, иныхъ воззрѣній. Такъ, напримѣръ, въ Соловецкомъ монастырѣ „при настоятеляхъ суровыхъ, строгихъ положеніе арестантовъ дѣлалось несноснымъ: ихъ томили въ душныхъ чуланахъ, не выпуская даже для естественной нужды, плохо кормили, жалобы на дурное
